У рубриці "Дискусія" розміщуємо матеріали обговорення книги Климентія К. Федевича та Климентія І. Федевича "За Віру, Царя і Кобзаря. Малоросійські монархісти і український національний рух (1905–1917 роки)" (Київ: Критика, 2017. 308 с.). Дискусія відбулася на шпальтах журналу Ab Imperio (2018, №2) за участі Дениса Шаталова, Михайла ГаухманаАндрія Заярнюка, Климентія К. Федевича. Зараз знайомимо читачів з відповіддю Климентія К. Федевича на зауваження та репліки учасників обговорення.

2018 10 22 Fedevych

В начале 2000-х гг. профессора бизнес-школы INSEAD Чан Ким и Ренье Моборн разработали “стратегию голубого океана”. “Голубой океан” обозначает новое пространство на рынке и в бизнесе, где конкуренция еще не сложилась или незначительна – в противоположность рыночному пространству в “красных океанах”, где множество конкурентов бьются за доминирование и получают все меньший результат при все больших усилиях и затратах. Историки теоретически должны следовать той же самой тактике и все время искать “новизну исследования”, или свой “голубой океан”, в терминологии Чан Кима и Ренье Моборна.

Серьезным вызовом при освоении “голубого океана” являются ориентиры и терминология. Если историческое исследование действительно претендует на ломку сложившихся представлений и мифов, то есть большой риск попасть в ловушку использования терминологии и ориентиров, которые заточены под обслуживание именно этих мифов и представлений. Известным примером такой ловушки является использование терминов “Индия” и “индейцы” Христофором Колумбом и первыми конкистадорами в Америке – ведь они искали путь в уже известные Индию и Китай, но на самом деле открыли новую Америку.

Примером такой ловушки является и распространенное в историографии убеждение, что черносотенное и монархическое движение исчезло в момент падения династии Романовых в феврале 1917 г. Хотя это выходило за рамки исследования, мы упоминали об этом как об общепризнанном факте. Уже после написания книги при обращении к источникам я обнаружил, что лидеры Киевского клуба русских националистов и часть активистов Союза русского народа еще во время первой мировой войны сделали “ребрендинг”, под флагом прогрессивных русских националистов приняли участие в свержении монархии и вошли в новую революционную власть после Февраля, не отказываясь в том числе и от своего монархизма. Они также активно участвовали в политических баталиях весны, лета и осени 1917 г.

Поэтому, когда мы с отцом начали писать книгу, мы во всей полноте столкнулись с рисками, которые появляются при освоении неизвестного “голубого океана”. Это касалось как терминологии, так и ориентиров и проблем, которые часто пришлось осмысливать с нуля. Нам повезло практически первыми исследовать массовую агитацию и участие черносотенцев и монархистов в украинском дискурсе и движении на украинских землях Российской империи. Для нас оказалось полной неожиданностью, что о политическом движении, которое составляло не менее 75% всех политических сил на украинских землях Российской империи в 1905–1917 гг., почти не оказалось никаких глубоких исследований, кроме нескольких публикаций об их антисемитизме, социальном составе и социально-экономической тактике в русле марксистской традиции. Это касается, в том числе, и раздела книги Фэйс Хиллис “Дети Руси: Правобережная Украина и изобретение русской нации” о периоде 1905–1917 гг. При этом о прочих элементах политического спектра начала ХХ в. насчитываются тысячи публикаций плюс сотни и сотни кандидатских и докторских диссертаций.

В своем эссе, в рамках организованной Ильей Герасимовым и Ab Imperio дискуссии о нашей с отцом книге “За Веру, Царя и Кобзаря. Малорусские монархисты и украинское движение (1905–1917)” с участием Андрея Заярнюка, Дениса Шаталова и Михаила Гаухмана, я хочу вернуться к нескольким ключевым сюжетам, затронутым в книге, и обозначить их дальнейшее развитие, которое в книге частично осталось не проговоренным. В первую очередь, это термины “русский”, “малорусский, “украинский / малорусский” и “украинский”. Во-вторых, это вопрос о том, что можно считать украинским и русским национальным движением на территории современной Украины в начале ХХ в. И, в-третьих, это побудительные мотивы, которые заставили действовать основных акторов, описанных в книге событий.

Одним из главных рисков при написании книги оказалась национальная терминология, которая могла серьезно исказить восприятие предлагаемых выводов и заключений. Из-за множественности значений и подтекстов национальных терминов начала ХХ в. и их часто радикально отличного употребления в начале XXI века я могу только предложить ставить кавычки при использовании национальных терминов старше 50-100 лет и специально оговаривать их значение. 

Именно поэтому термин “русский” при описании событий начала ХХ в. в книге всегда поставлен в кавычки, так как “русская” терминология начала ХХ в. отличалась от современной и часто подразумевала “русскость” как единение великорусского, малорусского и белорусского, в свою очередь обозначающих отдельные народы в рамках “триединого русского народа”. В современной России образца 2010-х гг. термин “русский” все больше и больше становится объектом конкуренции проектов русской этнической нации и “русской” “имперской” нации, которая должна объединить всех лояльных новой империи русскоговорящих бывших граждан СССР и их потомков, независимо от их этнического происхождения. Также, например, стоит задуматься о том, что мы понимаем под “русской православной церковью” в Российской империи до 1917 г. Была ли она “русской” в современном понимании? Главным языком церкви являлся не русский, а церковнославянский, и руководство церкви жестко противилось призывам перевести богослужение на литературный русский язык.

В одном случае, при переводе текста на украинский язык, нам вместе с редактором Вадимом Дывнычем даже пришлось изобретать украинский термин “русський” для обозначения этнических русских, так как выяснилось, что в современном украинском языке такого термина просто не существует. Украинское слово “росіянин” используется и для этнических русских и для всех жителей России, даже если они татары, башкиры, чеченцы и т.д.

Не меньше трудностей возникло при выборе и использовании “украинской” терминологии. В начале ХХ в. в ходу были оба термина – “малорусский” и “украинский” – для одного и того же народа и этноса, который сегодня называют украинским. Меньшей популярностью пользовался термин “южные русские”. Часть черносотенного движения (и, прежде всего, Киевский клуб русских националистов) стремились противопоставить термин “малорусский”, как положительный, “сепаратистскому”, “враждебному” и “предательскому” термину “украинский”. Но проблема в том, что оба эти термина и исходные для них термины “Украина” и “Малороссия” часто использовались как равнозначные в черносотенной и монархической агитации. Более того, термин “малорусский” мог использоваться для обозначения антиимперского украинского сепаратизма, а термин “украинский”, наоборот, – специально для обозначения подданных, лояльных Романовым. Оба термина, как равнозначные, хотя и с предпочтением в пользу термина “украинский”, могли использоваться украинским прогрессистским и социалистическим движением. Тем не менее, существовала тенденция в пользу использования термина “малорусский” для обозначения этнических украинцев, которые были лояльны империи, сторонились политической жизни, были равнодушны к украинским социалистам и прогрессистам или даже выступали против них.

Также следует задуматься, идентична ли украинская терминология начала ХХ в. украинской терминологии начала XXI в. Идея украинского / малорусского народа или нации в начале ХХ в. явно имела этнический характер, в то время как в современной Украине все большую роль играет концепция политической нации, которая конкурирует с идеей украинской нации на основе украинского этноса. Сейчас есть “русские украинцы”, “еврейские украинцы”, “азербайджанские украинцы”, “армянские украинцы” и т.д., которые явно не отказываются от приверженности своему этносу, но в то же время заявляют о себе и как об украинцах.

Ситуацию с противоречиями и спорами вокруг терминов “малорусский” и “украинский” интересно сравнить с историей терминов “белорусский” и “Белоруссия”. Эти термины без всяких конфликтов, оговорок и споров использовали до 1917 г. как белорусские националисты, выступавшие за создание белорусской самостоятельной нации, так и монархисты, черносотенцы и представители государственной бюрократии – сторонники “триединого русского народа”. Можно предположить, что причиной различий между историей “украинского / малорусского” и “белорусского” является территориальный фактор. Белорусами называли всех этнических белорусов на всех белорусских этнических землях. В то же время, термин “малорусы” имел ограниченное обращение и не покрывал все территории, на которые претендовали сторонники украинского / малорусского движения. Ведь были еще русины Галичины и Закарпатья, холмщаки на Холмщине и т.д. Для объединения всех этнических украинцев требовался нужен общий термин, и в результате была выбрана “украинская” терминология, связанная с легендарными “украинскими козаками” . Также возможно, что термин “малоросс” мог не подходить украинским активистам, так как само название могло восприниматься как имеющее уничижительный оттенок в сравнении с терминами “великоросс” и “русский”. Независимо от исторического подтекста, термин “малоросс” воспринимается как что-то вроде “малого русского”. Когда весной 1917 г. в Киеве шли споры между сторонниками русского и украинского выбора, сторонники последнего считали оскорбительным, когда их называли малороссами.

Одним из основных в книге является вопрос о том, что можно считать украинским движением в начале ХХ в. И в книге, и на этих страницах мы подчеркиваем мысль о том, что использование “русской” и “украинской” терминологии настолько неоднозначно и зависит от контекста, места и события, что ориентация только на названия и даже программные лозунги недостаточна, и необходимо анализировать реальную политическую, социальную, культурную, экономическую и религиозную политику и повседневную деятельность политических объединений и их членов. Именно поэтому мы с отцом, так же как Анна Вероника Вендланд в случае “русофилов” Галичины, включаем значительную и, возможно, большую часть черносотенцев и монархистов на украинских землях в украинское движение на основании их конкретных действий, идеологии и пропаганды. С позиции стороннего наблюдателя и исследователя, абстрагирующегося от российско-украинских идеологических споров, некоторые черносотенцы и монархисты в Российской империи в начале ХХ в. явно были частью украинского движения, так как подходили под определение национального движения. Ведь с теоретической и практической точки зрения, национальное движение – это совокупность общественных, политических, религиозных, культурных, деловых и прочих организаций, а также лиц, которые в своей деятельности признают существование отдельного народа, считают себя его частью или, осознавая свою принадлежность к иной этнической группе или нации, целенаправленно содействуют его существованию и развитию как отдельной нации, народа или этнической группы. При этом конечная декларируемая цель национального движения не так важна и, может быть, даже не имеет особого значения. Если бы какое-либо национальное движение вдруг стало адептом идеи самоуничтожения, от этого оно бы не перестало быть национальным движением. Хорошим примером этого является политика тотальной войны на уничтожение и самоуничтожение немецкого нацистского движения в конце Второй мировой войны.

Вывод книги о принадлежности черносотенцев и монархистов к украинскому движению совершенно не означает, что я отрицаю возможность их одновременной принадлежности к другим движениям и национальным дискурсам. В контексте истории украинских земель начала ХХ в., в дополнение к таким известным определениям, как “национальная индифферентность” Тары Зары или “множественная лояльность”, явно напрашиваются такие понятия, как “гибкое национальное самосознание” и “прагматичное множественное национальное самосознание”. Например, на территории украинских этнических земель Российской империи одни и те же герои даже без внутреннего конфликта могли считать себя частью русской наднациональной имперской нации или “триединого” наднационального “русского” народа” и одновременно частью украинского / малорусского народа и нации.

Важная тема, которая только частично раскрыта в книге, – это побудительные мотивы местных элит в создании и развитии украинского национального движения. В случае православной церкви, и прежде всего епархий в черте еврейской оседлости и на польско-украинском этническом пограничье, одним из главных побудительных мотивов, возможно, была неспособность империи решить католическую и еврейскую проблему в желательном для церкви ключе. В 1905 г. монархия Романовых в условиях революции приняла решение разрешить переход из православия в другие конфессии и тем самым фактически разорвала действующий договор между государством и церковью о православии как доминирующей религии в империи. Дополнительную “головную боль” для церкви создавал явный дрейф Российской империи в сторону светского государства. Поэтому совершенно неслучайна большая распространенность среди православного духовенства на украинских землях представлений о захвате имперского центра “предателями”, “инородцами” и “врагами” – “революционерами” и “жидами”. В этих условиях один из выходов церковь увидела в проведении среди православной паствы самостоятельной политики – а именно, политики взятия украинских регионов под политический контроль. Свойственные украинскому движению лозунги и идеологические приемы хорошо для этого подходили. К тому же большая часть православного духовенства на украинских землях имела украинское этническое происхождение и часто явно находилась под влиянием идей Шевченко, Грушевского и других идеологов украинского движения.

Если отойти от темы книги и посмотреть на историю украинского движения в XIX в., то вполне вероятно, что реакция местных элит на политику и эффективность империи была важной составляющей создания и развития украинского движения точно так же, как это произошло с православной церковью в начале ХХ в. Совершенно неслучайно, что украинское движение появилось не во время и после наполеоновских войн, когда Российская империя показала свою эффективность, хотя, казалось бы, десятки и сотни тысяч этнических украинцев получили “передовой европейский национальный опыт” и затем вернулись с ним домой. Организационно движение сложилось именно в 1840-е гг., в условиях явно нарастающей и демонстративной слабости империи. К этому времени империя не смогла предотвратить Польское национальное восстание (в 1830-1831 гг.) и затем -- российско-польскую войну на границе с украинскими землями. С 1817 г. империя вела малоэффективную, с многочисленными поражениями, войну с “дикарями” на относительно близком к украинским землям Кавказе, которая затянулась до 1864 года. Масла в огонь подлили разгромное поражение в Крымской войне 1853-1856 гг. практически на самой границе украинских/малорусских земель и долгая “возня” огромной царской армии с плохо вооруженным польским ополчением во время русско-польской войны 1863-1864 гг., опять же на границе с землями, населенными этническими украинцами.

В таких условиях разочарование местных региональных элит, в лице дворянства, помещиков, духовенства и бюрократии всех уровней, в тактике полной зависимости от имперского центра было почти неизбежным. Столь же логичным было решение искать поддержки среди местного населения. Отсюда оставался лишь шаг до использования национальных лозунгов, так как имперский центр не до конца справлялся со своими обязанностями не только в военной, но и в экономической, социальной и культурной сфере. Следует также учитывать, что начиная с конца XVIII в. империя все чаще отказывалась выступать в роли финансового донора традиционных дворянских элит, в том числе на украинских землях. Политика империи на украинских землях начиная с Петра I до Екатерины II была во многом успешной, в первую очередь благодаря почти беспрерывной раздаче поместий и пожалований своим сторонникам. В XIX в. и особенно во второй его половине при попустительстве царских властей ведущие позиции все больше и больше захватывает иностранный капитал, “инородцы” из центра Империи и местные еврейские капиталисты. В таких условиях для представителей местной элиты, начиная с губернаторов, латифундистов, православных “олигархов” и заканчивая люмпенизированными представителями сыновей духовенства, обнищавших дворянских родов и “разночинцев”, вполне естественно было прийти к выводу, что свои позиции можно сохранить и усилить с помощью “пробуждения” своего народа (даже если эти будители считали, что они действуют, руководствуясь чисто альтруистическими, возвышенными и гуманитарными мотивами).

Очень надеюсь, что наша с отцом книга станет стимулом для дальнейших исторических исследований и выхода, как написал Андрей Заярнюк, за узкие рамки исследования классического “украинского национального возрождения” и политических и социальных движений на украинских землях. Я очень благодарен Илье Герасимову и Ab Imperio за организацию дискуссии, а также Андрею Заюрнюку, Денису Шаталову и Михаилу Гаухману за интересные комментарии и анализ.