У рубриці "Дискусія" розміщуємо матеріали обговорення книги Климентія К. Федевича та Климентія І. Федевича "За Віру, Царя і Кобзаря. Малоросійські монархісти і український національний рух (1905–1917 роки)" (Київ: Критика, 2017. 308 с.). Дискусія відбулася на шпальтах журналу Ab Imperio (2018, №2) за участі Дениса Шаталова, Михайла Гаухмана, Андрія Заярнюка, Климентія К. Федевича. Зараз знайомимо читачів з реплікою Дениса Шаталова.

Почти пятьдесят лет назад Александр Оглоблин, отмечая, что в концепции Михаила Грушевского основное содержание истории Украины ХIХ–ХХ вв. составляет процесс “национального возрождения”, писал, что таким образом:

широкая и полноводная река исторического процесса переходила в узкий, хотя и сильный и быстрый поток, за пределами и в стороне от которого оставалась почти вся общественная жизнь тогдашней Украины. И, что главное, украинская национально-освободительная революция ХХ столетия и возрождение украинской государственности появлялись не как следствие исторического развития Украины в XIX столетии, а как будто что-то случайное, зависимое от посторонних обстоятельств, событий и факторов, без которых его могло бы не быть или даже вообще не могло бы быть; а в лучшем случае как результат и творение украинского национально-культурного движения предыдущего периода¹.

Вышедшее в 2017 г. исследование в то время московских авторов Климентия К. и Климентия И. Федевичей можно назвать реакцией на тезисы Оглоблина². Оно существенно дополняет наши представления о путях “национализации” православных волынских крестьян в начале ХХ века и показывает неслучайность массового “пробуждения украинства” в регионе после 1917 г. Но вряд ли Оглоблин имел в виду именно такие сюжеты: книга с названием “За веру, царя и Кобзаря” посвящена главным образом активности деятелей Почаевского отделения Союза русского народа (СРН) на Волыни³. Федевичи, ломая привычный шаблон восприятия черносотенцев как воинственных украинофобов, показывают картину активной и сознательной эксплуатации волынскими деятелями СРН украинского языка, истории, традиции в своей пропаганде.

Вступление к книге начинается со слов, формулирующих одну из основных ее идей: “Украинские / малороссийские монархисты на украинских землях Российской империи в начале ХХ столетия были интегральной частью национального движения украинцев. Они составляли правый лагерь украинского национального движения в противовес социалистам и умеренным либеральным прогрессистам” (С. 11). По словам авторов, целью книги является “доказать принадлежность немалой части монархистов на украинских землях Российской империи к украинскому национальному дискурсу и показать их вклад в развитие украинского национального движения и самосознания” (С. 21)⁴.

Следующие за вступлением разделы являются иллюстрацией данных положений при помощи анализа идеологических установок и практических действий главных героев книги.

Первая часть исследования – “Национальная идеология малороссийских / украинских монархистов” – посвящена вопросам черносотенной теории. В частности, авторами анализируются понятия “народ” и “нация” в представлении монархистов-черносотенцев. Как показывают Федевичи, для почаевских священников-черносотенцев приоритеты совпадали с уваровской триадой “православие, самодержавие, народность”. Для малороссиян, представлявших себя частью “триединого русского народа”, не считалось неуместным сохранение своего языка и культурных отличий. Куда более важными виделись первые два пункта – преданность вере и престолу. (В условиях Волыни “православие” реализовывалось в первую очередь через стремление к ограждению местных крестьян от католического влияния). Кроме того, привлекая тексты светских монархистов-черносотенцев, в первую очередь екатеринославских и киевских, авторы показывают разнообразие вариантов их понимания “русскости” в начале ХХ века.

В отдельном разделе Федевичи анализируют отношение черносотенцев к национальной культуре и украинскому языку. Начинают они с неожиданного для каноничного восприятия черносотенства в Украине утверждения, что “в начале ХХ столетия украинский язык и национальная культура были среди инструментов агитации монархистов и православной церкви на украинских землях Российской империи” (С. 63). Впрочем, эти обстоятельства вполне соответствовали идеологическим приоритетам СРН: защите православия и борьбе с католицизмом. При этом возникала утилитарная необходимость работы с крестьянами на понятном им языке. Например, именно ввиду этих обстоятельств “крестный отец” черносотенного движения Константин Победоносцев выступал одним из вдохновителей публикации украинского перевода Евангелия. На украинском языке печатались и другие издания “для народа” – антипольские и антиеврейские, они служили инструментом повседневной агитации; тем более что украинский был родным для низовых деятелей почаевского отделения СРН. Черносотенные деятели не противились, а иногда и прямо поощряли использование элементов украинской национальной культуры – будь то “народное одеяние” малороссиян-участников юбилейных мероприятий в честь 200-летия Полтавской битвы или во время аудиенций у Николая ІІ, или же украинские песни на концертах.

Третий раздел книги получил провокационное для “украинского канона” название – “Тарас Шевченко – национальный поэт черносотенцев и монархистов”. В нем Федевичи показывают, что творчество Кобзаря не особенно противоречило черносотенному дискурсу, более того, у поэта было немало антипольских и антиеврейских текстов, прямо вписывающихся в мировоззрение черносотенцев. Эти стихотворения, равно как и различного рода их перепевки и подражания, активно использовались в черносотенной агитации. Естественно, творческое наследие Шевченко привлекалось выборочно, с цензурой антицерковных и антиимперских текстов. Однако даже публикация этих произведений в изданном в 1907 г. бесцензурном “Кобзаре” мало повлияла на падение его популярности у черносотенцев.

Отдельно авторы остановились на анализе отношения черносотенцев к понятию “Украина” и производных от него. Оказывается, “украинская терминология” вполне свободно использовалась ими в нейтрально-позитивном ключе, параллельно с термином “Малороссия” и другими определениями.

Вторая часть исследования посвящена “украинофильской” практике монархистов / черносотенцев. В частности, Федевичи обращаются к сюжету инструментализации прошлого в черносотенной агитации на Волыни⁵. Речь в первую очередь идет о вполне ожидаемой теме – истории борьбы за сохранение православия против поляков, католицизма и унии – распространявшейся в текстах “для простого народа”. Главным волынским историческим героем стал князь Василий Острожский. Особый интерес представляет сюжет создания места памяти – мемориала “Казацкие могилы” в Берестечке, на месте трагически закончившейся для войска Богдана Хмельницкого битвы с польской армией. Эти места и герои без проблем эксплуатировались (и эксплуатируются) и в национальной версии истории Украины.

Раздел “Агитация за автономию украинских земель” видится мне наиболее проблематичным в своих выводах. Авторы приводят примеры риторики черносотенцев Сибири и других окраин Российской империи, в первую очередь Дона, демонстрирующие региональный патриотизм и даже автономизм. Для Украины же автономистским сюжетом Федевичи называют пункт программы СРН с требованием возрождения казачества (авторы трактуют его как “требование возрождения украинского козачества” (С. 184) и “требование предоставить козацко-малороссийскую территориальную автономию этническим украинцам” (С. 184). Но текст программы, частично процитированный в книге, свидетельствует скорее о том, что ее авторы видели казачество общероссийским феноменом и не воспринимали возможности его “национализации”⁶. Приведенные же в разделе примеры территориального патриотизма украинских черносотенцев не подтверждают, что за любовью к малой родине стояло стремление к предоставлению ей особого статуса в составе России.

В следующем разделе – “Пропаганда межнациональной борьбы” – речь идет не только о вполне ожидаемых сюжетах антипольской и антиеврейской агитации в епархиальной прессе, но и приводятся случаи противопоставления на ее страницах “хохлов” и “кацапов”, с явной симпатией к первым. Тут же авторы касаются (непреднамеренного) влияния черносотенной агитации на размывание лояльности крестьян к институтам государства – в первую очередь, через осуждение случаев коррупции и злоупотреблений чиновничества, подчеркивание засилья инородцев в органах власти и их враждебности “русскому народу”, и через внушение мысли о том, что крестьяне – члены СРН, могут напрямую обращаться к царю.

В разделе “Территориальное самоуправление и самоорганизация” говорится о случаях фактического слиянии органов сельского самоуправления и сельских организаций СРН. Как показывают Федевичи, на местном уровне интересы Союза и сельской верхушки (в большинстве одновременно и членов Союза) в целом совпадали – борьба за искоренение пьянства, улучшение морали селян, сохранение церковного авторитета и поддержание существующего порядка.

Рассматривая сюжет “этнической национализации экономики”, авторы касаются, в первую очередь, идеи вытеснения евреев из экономической жизни Волыни и предпринимаемых для этого практических мер – создания потребительских кооперативов и сберегательных касс. Согласно выводам Федевичей, деятельность черносотенцев во многом напоминала аналогичную активность греко-католических священников и украинских светских деятелей в Галичине.

Третья часть работы, “Малороссийские / украинские монархисты и другие направления украинского движения”, является неоднородной по содержанию и наименьшей по объему. Один ее раздел посвящен рецепции малороссийских монархистов / черносотенцев представителями украинского национально-демократического лагеря и вариантам взаимодействия между ними. Признавая одновременно украинскую форму и реакционную сущность лидеров малороссийских черносотенцев, избранных в Государственную думу, украинские прогрессисты расходились во мнении – допустимы ли попытки привлечения их к работе по отстаиванию украинских интересов или же следует вообще отказаться от сотрудничества с ними и ассоциации их с “украинством”. На конкретных примерах Федевичи показывают, что в провинции местным украинофилам порой сложно было отмежеваться от контактов с местными монархистами. Авторы приводят случаи двойной лояльности украинских деятелей – национальной и государственной, приводящей к сотрудничеству с монархистами⁷.

Второй (он же последний в книге, 11-й) раздел касается участия монархистов / черносотенцев в украинском движении после 1917 года. На примере нескольких “конверсий” – в частности кременецкого епископа Никона (Бессонова), ставшего руководителем департамента исповеданий Центральной Рады, или екатеринославского епископа Агапита (Вишневского), входившего в руководство местных черносотенных и монархических организаций и ставшего руководителем Святого Синода Украинской православной автокефальной церкви в 1919 году, – авторы вновь показывают отсутствие непреодолимых противоречий между двумя ориентациями. Интересными являются и их наблюдения по поводу преемственности эксплуатации мест, ритуалов и организаций – например, места коммеморации в Берестечке или же Крестовоздвиженского братства в Луцке, основанного черносотенцами, но отстаивавшего в 1920–30-е украинские национальные интересы.

Даже краткое изложение содержания книги дает представление о новаторском и “неканоничном” характере этого исследования. Авторы открыли целый пласт сюжетов, прежде обойденных вниманием в украинской историографии, но существенно дополняющих наши представления о формах “приобщения к украинскости” православных крестьян Волыни в начале ХХ века. Как мне кажется, историкам удалось достичь заявленной цели исследования.

Важно и то, что книга написана довольно просто – я имею в виду стиль текста, не требующий усилий и самопринуждения для его прочтения (еще одна заслуга авторов и переводчика). Но определение “просто” можно отнести также и к методологической части – книга явно не перегружена анализом историографии и терминологическими рефлексиями. А они были бы нелишними – хотя бы для более четкого понимания авторских выводов. Например, Федевичи пишут о своих главных действующих лицах книги как о монархистах и / или черносотенцах, не раскрывая конкретного наполнения этих понятий и их взаимоотношения в тексте (часто употребляя оба варианта просто как синонимы). Авторы констатируют отсутствие единства черносотенного движения и его идеологии (С. 43), но из-за употребления ими обобщающей терминологии складывается впечатление, что описываемая “украинофилия” была присуща всем черносотенным организациям на территории Украины. Фактически же в книге речь идет о деятельности лишь почаевского отделения СРН, с небольшими фоновыми вкраплениями сюжетов об идеологии и деятельности екатеринославских и киевских правомонархических организаций.

В тексте часто используются определения “украинский”, “малороссийский” или же “украинский / малороссийский”. Федевичи объясняют такое словоупотребление желанием следовать терминологии источников, в которых два первых варианта употреблялись как равнозначные. Как утверждают авторы, отказ от оригинальной терминологии “может исказить содержание многих цитат и выводов. Чтобы избежать этого, в книге местами использовано определение ‘украинский / малороссийский’ или ‘малороссийский / украинский’” (С. 30)⁸. На мой взгляд, такое написание, хотя и несколько громоздкое, помогает избежать однозначного приписывания персонажам одной из этих ориентаций. Хотя, естественно, неся в себе потенциально обе идентичности (а вернее, три – если считать еще и русскую), субъект в конкретный момент при контакте с конкретным лицом действовал и воспринимался как носитель одной из них⁹.

Определения Федевичей имплицитно предлагают ориентироваться на этническое понимание украинскости,x в то время как есть основания воспринимать “украинство” в начале ХХ века как политическую категорию – например, в процитированных автором словах М. С. Грушевского. Последний, говоря о невозможности сотрудничества с малороссийскими черносотенцами, писал, что:

Правых Украинцев… мы не признаем “нашими”, не будем считать представителями и выразителями украинской идеи. … Люди, которые хотят быть представителями украинства, должны принять не только формальное, национальное его верховенство, а и то прогрессивное свободолюбивое наполнение, которое каждый раз было и будет его содержанием¹¹.

Поэтому наиболее дискуссионным положением работы, на мой взгляд, является предложенная Федевичами интерпретация главных героев их книги как “интегральной части национального движения украинцев” и утверждение, что “они составляли правый лагерь украинского национального движения в противовес социалистам и умеренным либеральным прогрессистам” (С. 11). В связи с отсутствием прямого авторского указания, в конечном итоге так до конца и неясно, кто же конкретно должен считаться “украинским / малороссийским монархистом/черносотенцем”. Очевидно, авторы имеют в виду в первую очередь почаевцев, использовавших в агитации украинский язык и символы¹².

Но амбивалентность позиции малороссиян / украинцев еще и в начале ХХ века допускала восприятие их как части “большого русского народа” (аналога “трех братских народов” советского периода), даже в случае признания их языковой и культурной самобытности и выделения в отдельный народ. Почаевцы все равно действовали в рамках “русской” программы СРН, другое дело, что они хорошо понимали местные условия. Но были ли представителями украинского лагеря деятели почаевского отделения Союза русского народа? Насколько я понимаю, делая приоритетом борьбу с “ополячиванием и окатоличиванием” крестьян, равно как и с “еврейским засильем”, почаевские черносотенцы старались использовать максимально доступные их аудитории средства пропаганды – украинский язык и апелляцию к традициям и истории. Эта история трактуется Федевичами как “украинская”, но она функционировала одновременно как часть общероссийской исторической памяти. Например, князь Василий Острожский, согласно “Русскому биографическому словарю” А. А. Половцова, “с детства воспитанный на русских православных началах”, был борцом “с полонизмом и католицизмом за русскую народность и православную веру”. И то обстоятельство, что действовал он “в Западной Руси”, абсолютно никак не связывается в статье с его возможной украинскостью.xiii Так же обстоит дело и с козачеством / казачеством. Таким образом, влияние черносотенной деятельности на Волыни на пробуждение украинского национального самосознания местных крестьян являлось, скорее всего, побочным и незапланированным эффектом, а не целенаправленным – а ведь именно это качество Федевичи определяют как признак “украинского национального движения”. Если в конечном итоге деятельность почаевских черносотенцев внесла важный вклад в распространение украинского самосознания крестьян Волыни – хотя это и не было их целью – уместно ли ретроспективно записывать их в украинские деятели?

Указанная нечеткость определений в работе Федевичей является проявлением общей нечеткости и размытости границ между “украинскостью” и “малороссийскостью” в начале ХХ века. Оба варианта идентичности предусматривали осознание этнически-культурной обособленности украинцев, и разница заключается здесь разве что в дистанции, степени понимания этой отдельности. Единственным принципиальным отличием кажется отношение к монархии и российскому имперскому государству (хотя и украинские прогрессисты не требовали до 1917 г. украинской независимости). Федевичи предложили объяснение безболезненной смены идентичности после 1917 г., после гибели монархии. Книга подводит читателя к выводу, что “малороссийскость” и “украинскость” в начале ХХ века являлись, в первую очередь, политической, а не национальной ориентацией.

Подводя итог, отмечу, что книга Климентия К. и Климентия И. Федевичей “За веру, царя и Кобзаря” является, пожалуй, самой важной из публикаций последних лет, посвященных проблемам украинского национального строительства. Она подталкивает к пересмотру устоявшихся схем и стереотипов. В этом смысле отмеченные недостатки –непроговоренность и неоднозначность терминов и определений – стимулируют развитие историографического процесса, предоставляя прекрасный повод для собственной рефлексии читателя.

Шаталов Денис Валериевич – кандидат исторических наук, заместитель начальника научно-музейного отдела Украинского института изучения Холокоста “Ткума” (г. Днипро)

* Автор выражает искреннюю благодарность Андрею Портнову за советы и помощь при работе над данным текстом. 

1. О. Оглоблин. Проблема схеми історії України 19-20 століття (до 1917 року) // Український історик. 1971. № 1-2 (29-30). С. 5.

2. Опубликованный впервые в Киеве на украинском языке текст представляется мне частью украинской историографии. Причем, судя по предварительной публикации русскоязычных материалов на украинских интернет-ресурсах, и сам Климентий К. Федевич видит свою работу частью украинского интеллектуального пространства. См. Климентій Федевич. Українізація через Чорну сотню // https://zaxid.net/ukrayinizatsiya_cherez_chornu_sotnyu_n1238566; Климентий Федевич. Пропаганда регионализма и автономии Украины черносотенцами и монархистами в начале ХХ в. // http://www.historians.in.ua/index.php/en/doslidzhennya/1926-klimentij-fedevich-propaganda-regionalizma-i-avtonomii-ukrainy-chernosotentsami-i-monarkhistami-v-nachale-khkh-v; Он же. Тарас Шевченко и малорусские монархисты в империи Романовых // http://historians.in.ua/index.php/en/doslidzhennya/1868-klimentij-fedevich-taras-shevchenko-i-malorusskie-monarkhisty-v-imperii-romanovykh; Он же. Термин “Украина” и радикальные монархисты Российской империи // http://historians.in.ua/index.php/en/doslidzhennya/1894-klimentij-fedevich-termin-ukraina-i-radikal-nye-monarkhisty-rossijskoj-imperii.

 3. Как отмечают сами авторы, отделение насчитывало около 100 тысяч членов из 400 тысяч по всей империи.

4. Термином “украинское национальное движение” авторы определили “совокупность общественных, политических, религиозных, культурных, деловых и прочих организаций, а также лиц, которые в своей деятельности признавали существование украинцев-малороссиян как отдельного народа и считали себя его частью или, осознавая свою принадлежность к иной этнической группе или нации, целенаправленно содействовали развитию украинцев-малороссов как отдельной нации, народа или этнической группы. Стремление получить государственную независимость не было обязательным признаком украинского национального движения…” (С. 29). “Украинский национальный дискурс” авторы понимают как “совокупность культурных, общественных, медийных, бытовых, языковых, политических, экономических и религиозных коммуникаций, которые вместе или по отдельности были присущи этническим украинцам Российской империи как отдельному народу или этнической группе. Принадлежность к украинскому национальному дискурсу не означала его монополию…” (С. 29).

5. В книге раздел назван “Популяризация истории Украины”, хотя рассматриваемые в нем события были одновременно и частью общероссийского исторического нарратива.

6. “…[П]ринимая во внимание много раз оказанныя и теперь оказываемыя России историческия услуги славным казачеством, Союз Русскаго Народа признает необходимым употребить все силы для улучшения быта отдельных казачьих хозяев в земельном и денежном отношениях. Кроме того, по тем же причинам Союз находит целесообразным добиваться, чтобы административные и полицейския должности с присвоенными им окладами в настоящее смутное время замещались бы преимущественно казачьими чинами, состоящими на льготе или по войску. Казачьи сословия, ныне расформированныя, прежних малороссийских новороссийских полков в Полтавской, Черниговской, Киевской и Бессарабской губерниях — должны быть уравнены в преимуществах и обязанностях с остальным казачеством”. Программа Союза Русского Народа // М. Данилушкин и др. История Русской Православной Церкви. Новый патриарший период. Том 1. 1917–1970. Санкт-Петербург, 1997. С. 769. Подчеркиванием выделена процитированная Федевичами часть.

7. Приводимые авторами примеры не всегда выглядят убедительно. Так, участие имевшего украинские симпатии директора Киевского центрального архива древних актов Ивана Каманина в организованных почаевцами раскопках места битвы под Берестечком не выглядит чем-то удивительным для специалиста по истории казачества, члена едва ли не всех официальных киевских исторических обществ и одного из издателей “Архива Юго-Западной России”. То же самое можно отнести и ко Льву Мациевичу – сооснователю Украинской революционной партии в 1900 г. и одному из первых российских авиаторов, изобретателю и офицеру императорского флота. Подъем им на аэроплане Петра Столыпина в 1910 г. можно рассматривать не просто как проявление лояльности к имперскому премьеру, но и как использование возможности для “воодушевления” главы правительства на интенсификацию развития авиации.

8. Интересным и заслуживающим заимствования мне кажется вариант использования авторами слова “русський” в украиноязычном тексте – чтобы избежать таким образом традиционной проблемы слияния “русского” и “российского” в украинском слове “російський”.

9. Исходя из этой логики, уместным в книге было бы и написание “козаки / казаки” или следование орфографии источников; но тут авторы пошли по пути “национального разграничения” – “украинские козаки” и “российские казаки” (С. 31). Вариант этот не представляется удачным, ведь украинское казачество воспринималось часто не как национальное явление, а как часть общероссийского феномена казачества. Как пример приведу фрагмент с описанием казаков из учебника российской истории С. Ф. Платонова, не предполагающий национальных отличий при описании казачества. Говоря об “Украйне”, он отмечает, что ее жителями “были ‘казаки’, такие же выходцы из государства, какие были и в Московской Руси (§61). Московские казаки сосредоточились на Дону, почему и назывались ‘донскими’. Южнорусские же казаки, живя на Днепре, получили название ‘днепровских’; а еще чаще назывались они ‘украинскими’ казаками, или ‘черкасами’ (по имени города Черкас на правом берегу Днепра ниже Киева)”. С. Ф. Платонов. Учебник русской истории для средней школы: курс систематический: в 2 ч. Петроград. 1917. С. 249-250.

В книге же Федевичей через орфографию осуществляется приписывание идентичности.

Попутно, говоря о проблеме написания слова казачество / козачество, отмечу вариант, использованный в словаре Брокгауза и Ефрона. Статья “Казаки” А. Сурова посвящена современному издателям сословию, его статусу и правам; о прошлом же разных казачьих войск речь идет в статье “Козачество” В. Мякотина (см. Казаки // Энциклопедический словарь. Издатели: Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон. Т. XIII-a. Санкт-Петербург, 1894. С. 882-884; Козаки // Энциклопедический словарь. Т. XV-a. Санкт-Петербург, 1895. С. 581-592).

10. Я имею в виду вышеприведенные определения “украинское национальное движение” и “украинский национальный дискурс”.

11. М. Грушевський. “Праве українство” // Рада. 1907. № 254. 11 ноября. С. 1. Цит. по: За веру, царя и Кобзаря. С. 243.

12. При этом одновременно на территории Украины, как показывают и сами Федевичи, действовало несколько правомонархистских организаций с разной идеологией. Да и в рамках того же СРН уровень “украинофилии” мог кардинально отличаться на уровне региональных отделений, особенно если вести речь о городских организациях. Далеко не все их члены могли осознавать вообще, что они действуют не в “южной России”. Эта ситуация характерна не только для правых: например, представительница другого лагеря, большевистская активистка из Екатеринослава Серафима Гопнер, писала: “Мы, екатеринославцы, в особенности в первые недели революции, ни разу не вспомнили, что мы работаем на Украине. Екатеринослав был для нас крупнейшим городом Юга России – и только” (Борьба за Советы на Екатеринославщине. Сборник воспоминаний и статей. Днепропетровск, 1927. С. 84).

13. Острожский, Константин (Василий) Константинович // Русский биографический словарь. Санкт-Петербург, 1902. Т. 12. С. 461-468.