1 – Циля Краснер (посередині) з Праведниками Народів Світу Анастасією Ковальчук і Ганною Корчак.

После нападения гитлеровской Германии на Советский Союз началось планомерное и систематическое уничтожение людей еврейской национальности с этой территории. Термин «Холокост» уже давно прижился для обозначения уничтожения евреев во время Второй мировой войны и употребляется не только в публикациях ученых, журналистов или общественных деятелей, но уже и «на слуху» у среднего обывателя. Интересно, что говоря о Второй мировой войне, люди, по моим наблюдениям, употребляют этот термин обычно в отношении уничтожения евреев именно нацистской Германией, совершенно упуская из виду ее сателлитов, например Румынию, а ведь румынская администрация во главе с Й. Антонеску проводила не менее жестокую политику¹.

Итак, во время Второй мировой войны, согласно немецко-румынскому договору от 1941 г., был создан искусственный регион, получивший название «Транснистрия», включавший в себя земли между реками Днестр и Южный Буг и до Чёрного моря на юге. По договору от 30 августа 1941 г. немецкий Райх передавал эту, ранее принадлежавшую Советскому Союзу, территорию, своему румынскому союзнику. Территория Транснистрии использовалась румынской оккупационной властью как место для концентрации и уничтожения евреев и ромов с украинских, молдавских и румынских территорий. За время оккупации сюда были депортированы десятки тысяч людей еврейского и ромского происхождения из Бессарабии и Северной Буковины, практически все они были истреблены².

Для Й. Антонеску, также как и для А. Гитлера, уничтожение евреев было одной из главных задач. Уже 8 июля 1941 г. Й. Антонеску сказал: «Рискуя быть непонятым традиционалистами… я выступаю за принудительную миграцию всего еврейского элемента Бессарабии и Буковины, который должен быть выброшен за пределы страны… Вы должны быть беспощадными к ним… Я не знаю, сколько столетий пройдет, прежде чем румынскому народу снова представится такая абсолютная свобода действий, такая возможность для этнического очищения и национальной ревизии… Это время, когда мы хозяева на нашей земле. Давайте использовать это. Если необходимо – стреляйте из пулеметов. Меня не волнует, если история запомнит нас как варваров… Я беру формальную ответственность и говорю вам, что нет никакого закона… Итак, никаких формальностей, полная свобода»³.

В письме к Михаю Антонеску от 6 сентября 1941 г. Йон писал: «Каждый должен понимать, что это не борьба со славянами, но только с евреями. Это борьба на смерть. Или мы выиграем и мир очистится от них, или они выиграют и мы станем их рабами… Сатана – это евреи»⁴.

До сих пор ведутся дискуссии о том, был ли румынский оккупационный режим более мягким (если вообще можно применять здесь это слово) по сравнению с немецким. С одной стороны, действительно, большинство уцелевших – именно с территорий, находящихся под румынской оккупацией; люди специально старались перебраться из немецкой зоны в румынскую, потому что там все-таки еще была надежда выжить. С другой стороны, румыны действовали иными способами: массовые депортации, во время которых люди проходили пешком огромные расстояния без еды, воды, сна и вообще какого-либо отдыха (естественно, что выживали только самые сильные и здоровые), голод, которым специально морили людей, эпидемии, с которыми не только не боролись, но и специально разжигали. Это все были более легкие способы избавиться от «вражеского еврейского элемента», но гуманнее ли это было?

Занимаясь проектом «Память о Холокосте евреев и ромов Транснистрии» я брала интервью у евреев и ромов, переживших Холокост на территории Транснистрии. Одно их этих интервью я хочу полностью привести здесь, без каких-либо правок, исправлений или изменений, именно так, как рассказали мне об этом. В этом интервью интересно отношение пережившей, которой на момент начала войны было 6 лет, к румынской оккупационной администрации. Также в ее воспоминаниях отчетливо прослеживаются две очень важные для украинского народа проблемы, связанные со Второй мировой войной: проблема коллаборации и проблема спасения евреев представителями других национальностей.

Первая проблема особенно острая, т.к. украинцы до сих пор не в состоянии признать тот факт, что если бы не сотрудничество с нацистами (по разным причинам и мотивам – от боязни смерти за себя и свою семью до желания нажиться, почувствовать власть и т.п.), то Холокост был бы невозможен. Ведь айнзатцгруппы (Einsatzgruppen), специально созданные для уничтожения определенных категорий лиц, как-то: евреев, военнопленных, ромов и т.п., насчитывали всего 1 000–1 200 человек. На территории Украины действовали в основном 2 айнзатцгруппы – С и D. Естественно, что без помощи местного населения не могло быть и речи об истреблении сотен тысяч людей. Это проблема старательно обходится украинскими учеными и замалчивается на уровне общественности.

Вторая проблема – спасение евреев во время Холокоста. Почему проблема? Это же замечательно, что довольно большое количество людей помогало евреям, ведь без помощи со стороны ни один еврей не в состоянии был бы выжить, и неважно, насколько эта помощь была случайной или намеренной, насколько тяжело было помочь, важно то, что несмотря на угрозу расстрела не только самого помогавшего, но и всей его семьи, все равно находились люди, готовые отдать свои жизни ради спасения жизни, порой, даже незнакомого им человека. А проблема в том, что большинство таких людей забыто, нет государственных или общественных программ, направленных на поиск таких людей, как это сделано в других странах, да и те люди, которые известны, не получают никакой поддержки ни от государства, ни от общественных организаций. Конечно, в Украине существует даже звание «Праведник Украины», которое присуждается людям, спасавших евреев во время Холокоста, но что дает это звание, кроме грамоты, которая никому не нужна? Да и вообще все хорошее, что делается – это чаще всего частная инициатива, не имеющая никакой поддержи от государственных структур.

Но обратимся к интервью. Итак, представим себе небольшой украинский городок в Винницкой области – Тульчин, который был захвачен нацистами в июле 1941 года, передан румынской администрации и вошел в состав Транснистрии.

Краснер Циля Ароновна, которая пережила Холокост в Тульчине, родилась 25 сентября 1935 г. в Одессе в еврейской семье. Мама Глейзер Лиза Марковна (в свидетельстве о рождении Лея Мееровна), и папа Арон Моисеевич – оба были евреями.

* * *

2 - Ліза Краснер, мати Цилі. 1930-і рр.

«Мама до войны жила в Одессе с братом, потом вышла замуж, и после родов переехала в Тульчин. У мамы никого не было, только бабушка, но она жила не с нами. У отца была большая семья, религиозная, его старший брат был в синагоге кантором⁵. У отца семья была богатая. Мама была домохозяйка, а папа работал на обувной фабрике, он был беспартийный.

Была у меня сестра Инна, моложе меня на 2,5 года. Дома с нами говорили на русском. Но, видимо, говорили и на еврейском, потому что у отца была религиозная семья.

3 – Арон Краснер, батько Цилі, Ялта, поч. 1930-х рр.

Я очень хорошо помню первый день, когда началась война. Прибежал сосед с женой, страшно плакали и кричали, они, прям, били себя головой об стенку и дико кричали и плакали, что это – погибель, это – смерть. Я подошла к маме, спросила, что случилось, и мама сказала, что началась война, и это так страшно. И мы все притихли и сидели.

Пытались эвакуироваться: долго собирались (трудно покинуть свое место), потом решились, купили лошадей, клали какие-то тюки на подводы. Нас посадили на эти подводы. Сколько мы ехали, я не помню, помню, что началась бомбежка. Куда ехали – не помню.

Я помню длинные кресты и вой самолетов, мы прятались в кукурузе и где получалось, и мама всегда накрывала нас своим телом, а я еще говорила, что так тяжело лежать.

Мы были не одни, а колонной, сначала было несколько семей (у отца была большая родня и еще чужие люди были), потом еще люди примкнули. Летели осколки, бомбы, и я помню, когда это прекращалось, то не все поднимались, и были похороны, были крики. Потом мы были уже не в поле, а в каком-то доме, и отбили доски от дома, который был накрест заколочен. Это было вечером, и мы там где-то прятались, и мама говорила: «Ложитесь на пол!», но мне надо было все посмотреть. Я помню самовар с чайничком, я, конечно, уронила этот чайничек себе на голову, это я запомнила больше всего.

Продолжать путь было бесполезно – немцы шли навстречу. Мы старались ехать не такими людными местами, но все равно немцы у нас забрали лошадей, отобрали у нас всё и мы как были, так и добирались. Может и украинское население у кого-то что-то забрало. И мы пошли обратно в Тульчин. Люди везли трупы на подводах, кто вернулся, чтобы похоронить, кто по дороге хоронил. Я топала, плакала, что не могу идти.

Видимо, прошло несколько дней, и когда мы пришли, в нашем доме жил уже украинец-полицай. У нас был дом с верандочкой и крылечком, по тем временам, это было хорошо, у нас в погребе были продукты. Когда мы постучали, и мама попросила пустить ее с детьми, полицай сказал: «Не пущу, вы – жидовские морды, вы – коммунисты, ваша власть кончилась!», он устроил такие крики, мы думали – услышат – вообще нас убьют! Единственное, что мама просила, дать хоть баночку варенья – детей покормить, и он сказал: «На тебе, жидовская морда!», и дал ей ногой в живот. Мама летела со всех этих ступенек, а мы стояли внизу и все это видели. А отец стоял подальше, потому что мы боялись и думали, что, если увидят мужчину, сразу убьют.

4 – Із дітьми сусідів. Вгорі: Софія Познер, Ц. Краснер, внизу справа Ліда Бродучан. 1945 р.

Потом мы у каких-то соседей ночевали. Я помню, там были Бродучаны – соседи-украинцы, я фамилию помню, девочка Лида там была, мы с ней одногодки были, так они нам и кушать давали. Они первое время боялись нас прятать, из-за того полицая, который у нас в доме жил: он страшно кричал, что конец нам всем. Если б не они,– мы б вообще не выжили.

Потом собрали всех евреев на улице Шевченко, там что ли детский санаторий был, я не помню. Там были цементные полы, всех туда затолкали, и мы проходили дезинфекцию какую-то, не знаю, как это назвать. Мы там были около месяца, кормить там не кормили, что-то приносили украинские соседи. Полицаи матерились (в основном они охраняли), но соседи приносили, бросали ночью что-нибудь, у кого деньги были – сунут этим полицаем, а кое-кто из соседей их хорошо знал, ведь всю жизнь жили; отец был тульчинец, его тоже знали все. Мы были все вместе, спали на цементном полу. Условия были ужасные: людей было как в бочке селедок! Всех евреев с Тульчина туда поместили. Каждый день строили всех, старших на какие-то работы водили, а то, бывало, били, если не так на них посмотришь, то кричали «Смирно!». Полицаи очень выслуживались перед немцами.

Где-то через месяц ночью пришли оккупанты с собаками, всех нас построили и повели… мы думали нас вообще на расстрел ведут, а нас повели в гетто. Это уже была огороженная территория. Когда пришли туда, дома на этой улице были разрушены, окна выбиты, все разграблено, горели костры, мы все держались за маму и боялись потеряться. Уже к тому времени все знали, что евреев расстреливали, старшие говорили, что и нас туда ведут.

Там, я помню, нас еще сортировали: кого оставить в этом гетто, а кого нет. Еще повели в школу, там была бывшая еврейская школа, и там какие-то уколы делали. Там был доктор Белецкий, он был, по-моему, ветеринарный врач, я помню, мама повторила, что Белецкий – это садист. Я так запомнила это слово, и думала, что это значит – «садист»? А мама сказала: «Это изверг, раз он здесь, то нас всех уничтожат». И действительно, он потом и в Печоре был и всех уничтожал. Издевался он страшно, прислуживал и немцам, и полицаям, и румынам.

А потом нас собирались отправить в Печору⁶, нас всех семьями гнали в Печору, но потом, то ли выкупились, то ли украинские соседи помогли, я не знаю. Мой отец был специалист, его в числе 25 других оставили в гетто и сказали, что можно взять семью. В семью он взял брата, сына брата, старшего брата, в общем, кого смог, того спас. И мы остались все в гетто.

Я помню, водили на работу родителей… Когда их забирали на работу, мы страшно плакали, это дикие воспоминания… Я очень долго боялась темноты, и даже сейчас, когда остаюсь одна, уже в таком возрасте, я ужасно боюсь темноты, не люблю оставаться одна. Я закрываюсь на все замки, закрываю все форточки, зажигаю свет везде. Я не переношу темноту.

На работы их гоняли на разные: и мыть (что-то мама там стирала в комендатуре), и какие-то грязные работы, траншеи они рыли, и туалеты они чистили, и какие-то строительные работы были. Пытались и что-то заработать. Люди тоже были разные. Я помню фамилии полицаев Даркин, Щерба (над ними потом процессы были).

В гетто ели то, что кто-то приносил. Когда родители на работу ходили – то, что они приносили. Вещи у нас все забрали, а т.к. отец обслуживал румын, так они что-то давали ему за это. Говорили, что раз в неделю или 2 раза в неделю выводили на базар. Это было такое издевательство. Естественно, звезды у всех были, и, бывало, не успели что-то купить, тут же приказ «бросай все!», а крестьяне многие пользовались этим и забирали деньги просто так.

В гетто были евреи и из Тульчина и из других городов. Пригоняли румынских евреев или бессарабских… откуда-то с тех мест. Или это были евреи черновицкие… да из Черновцов. Я помню, потому что была там девочка одна, мы с ней подружились. Эти евреи были временно здесь, потом их куда-то дальше гнали. Они были какие-то более просвещенные, более прогрессивные. Девочка была моего возраста, и она у меня спросила, где туалет, я ей показала на улице, а она спросила, как туда садиться, потому что они привыкли к другим условиям: у них были дома, они были другого склада. Они немножко побыли, а потом их рано утром подняли и угнали куда-то… Помню, эта девочка была черненькая такая, красивенькая, с косичками, но о судьбе их я не знаю.

В гетто были румыны. Но для нас они были все как немцы. Немцы делали наезды. Когда были облавы, нас выгоняли на улицу, то ли они кого-то искали: то ли партизан, то ли тех, кто убежал из других лагерей, или из Печоры. Всех сгоняли и на перекличку. Мама на нас надевала пальтишки. Немцы вставали в два ряда. Эти автоматы в руках, эти каски, эти перекошенные физиономии запечатлелись у меня как эпизод детства. Где-то на площади мы стояли, кого-то расстреливали, мама не хотела, чтобы мы видели, и она нас прятала.

И болели мы. Отца моего знали очень многие, и соседи украинские нам помогали, что-то передавали (иначе мы бы не выжили), что-то приносили, и даже отец какие-то деньги и драгоценности давал им, и они помогали тем родственникам, которые были в Печоре.

В какой-то день пришли и забрали моего отца. Это было в 1943 году. Его забрали в комендатуру и страшно били, и поместили в сырой подвал (это люди уже рассказали), а потом я помню, его приволокли, бросили, мама очень кричала. Наверно это сделали румыны, полицаи, у нас это ассоциировалось с немцами, мы их называли «наши немцы». Казалось, что румыны не убивали, такие хорошие были, но и они тоже такие взяточники были и выслуживались.

И, несмотря на то, что украинские друзья пытались нам помочь, лекарства передавали, но все равно отец в 1943 г. скончался от побоев. Похороны не разрешали, похоронен он в братской могиле в Тульчине.

Я помню очень хорошо, что румыны насиловали. Они страшно издевались и насиловали женщин. А почему помню, мама у меня молодая была, красивая женщина, но ходила все время в каком-то страшном платочке, я все время говорила: «Мама, ты такая красивая, сними этот платок!». Там была еще Маня – молодая женщина, она тоже закутанная ходила. И когда стучал кто-то, они убегали, прятались куда-то на чердак, мама говорила отцу: «Прячь детей!», а сама убегала. Я спрашивала: «А почему мама прячется?» И мне отвечали: «Потому что она боится, чтобы ее не побили».

Считалось, что румыны таких массовых акций не делали, как немцы, но они и голодом морили, и выслуживались; и украинские полицаи тоже выслуживались, и украинское население; но были и те, кто помогал за деньги или без денег, и благодаря им мы уцелели.

К нам до войны приходила женщина, мама ее называла тетя Мария, она приносила нам молоко, ночевала у нас. У нее девочка была Валя, а фамилию ее я не помню. И в гетто она к нам приходила, взятки давала полицаям, румынам, ее подводили к забору, к проволоке, и она что-то передавала нам поесть. И когда стала наступать Красная армия и полицаи хвост уже поджали, она пришла в гетто и сказала маме: «Я не знаю, смогу я тебя спасти или нет, но детей я обязана спасти». Она взяла нас и темной ночью перевела к какой-то женщине в Тульчине, и сказала, что рано утром, когда сумерки будут, она нас заберет, чтобы ночью мы не ходили. Фамилию этой женщины я не помню, у нее была хорошая квартира, недалеко от нашего дома, где мы раньше жили, недалеко от гетто. Видимо, ей что-то заплатили. Мы должны были быть здесь до утра, но тут отступали немцы, и помню, как стучали, и эта женщина сказала нам: «Я ваша мать». Немцы ворвались стали кричать, про какие-то продукты, нас стянули с кровати, склонились над какой-то картой. А мы сидели в уголочке, зуб на зуб не попадал. Потом мы лежали на полу, а немцев было так много, так они у нас в ногах лежали, эти немцы.

А утром рано она посмотрела, что все спят, и вывела нас через черный ход и повела к этой Марии. Мария взяла Инну на руки, а я шлепала по снегу с грязью, в село к ней шли. Это уже был 1944 г., март.

Тетя Мария нацепила на нас крестики. Я-то была черненькая, длинноносая, похожа была на еврейского ребенка, а сестра не похожа была на еврейку, светленькая, голубоглазая. И сестру Инна звали, а меня Циля. Так тетя Мария мне сказала, «ти не Циля, ти – Ліля, пам’ятай! Якщо хочеш жити, пам’ятай». А я еще спрашивала: «А почему Лиля?» Так она мне говорит: «Мовчи, якщо жити хочеш!». Так я и молчала. Нас до этого никто не крестил.

Я помню каких-то мотоциклистов, колонны этих немцев. И один подошел к ней, видимо, хотел что-то спросить, а тетя Мария протянула к нему свои жилистые руки, я за спину спряталась, а она говорит: «Не чіпай! Це мої діти!» Что-то кричала там на него по-украински. А немец может и не думал нас трогать. А потом она сказала, что надо сойти с дороги, сойти с обочины, лучше мы по грязи пойдем.

Потом мы пришли к ней, она нас отмыла, но каждую ночь нас с печи снимали, и мы ночевали то в одной хате, то в другой. Потом она нас спрятала у себя в доме: у нее была кладовая, завешенная тряпками, и в той кладовой была кровать, и продукты были, там мыши бегали, и мы там сидели все время, а ночью она нас вытаскивала, а мы тихо плакали за мамой. Может она нас в нескольких селах держала, нас водили, перевозили. Я не помню точно, но, по-моему, Крищенцы это село называлось.

Как-то говорит тетя Мария: «Вы вот сидите, а я пойду, может Лизу [маму Цили] найду». И она пошла в Тульчин в гетто, где-то спустя неделю, забрала маму, и хорошо, что забрала. Сказала: «Добре, що я забрала, а не то кінець був би!». Но в село не смогла привести, она спрятала маму в конюшнях немецких, договорилась с конюхом и за кормом, за сеном спрятала маму. Пришла к нам, сказала: «Я маму забрала, тільки нікому не кажіть, а пройде немножко время, і я заберу її до вас!». Потом мама рассказывала, что приходили немцы за этими лошадьми, набирали корм этими вилами и могли проколоть ее.

У отца родственники остались в гетто, и каждый уже думал сам о том, как ему спастись.

Через некоторое время тетя Мария привела маму, немцев уже не было в селе (я говорю немцев, а наверно – румын). Она сварила борщ, не борщ, а какую-то похлебку, как она говорила, и я до сих пор помню вкус этой похлебки, мне казалось, что вкуснее я ничего в своей жизни не ела.

Спустя некоторое время тетя Мария, что могла то дала нам, и мы отправились в Тульчин. Пришли. Все было выбито, разбито, поломанный диван. Потом попросили соседей, нам двери какие-то прибили, окна заложили подушками.

Эта женщина, которая нас спасла, очень быстро умерла, я так и не знаю ни фамилии ее, ничего о ней.

Так мы пережили войну. Мамин брат погиб в войну, а семья его успела эвакуироваться на последнем корабле, но он потонул под бомбежкой и все погибли. Бабушка была с маминой сестрой в эвакуации.

5 – Ц. Краснер, 1954 р.

Уже после войны я участвовала в самодеятельности, и нас повели в военный госпиталь читать стихи, петь… И там мы разговорились с ранеными, и тут зашел врач, а халат у него был распахнут, и я вспомнила все ужасы войны. Я подумала, что это немец, сказала «немец» и потеряла сознание. Меня приводили в чувства, а я все кричала «немцы, немцы, немцы». Мы настолько были напуганы, что когда видели любую форму, она ассоциировалась с нацистской формой, и это означало, что должны убивать.

Все довоенные воспоминания у меня связаны, как меня родители любили: купили лошадку, и я на ней каталась. А потом только ужасы: как мы прятались, боялись, не могли сказать, кто мы.

Как бы ни было тяжело рассказывать, если мы не расскажем – без прошлого не будет будущего. Сердце болит у всех, кто рассказывает эти страшные воспоминания, но кто, если не мы, – мы должны рассказать об этом следующим поколениям».

* * *

Теперь Циля Ароновна работает в Виннице в еврейской общине, находит людей, которые спасали евреев во время Холокоста, и добивается присуждения им почетного звания «Праведник Народов Мира»⁷.

Стоит сказать, что евреи, пережившие Холокост в румынской зоне оккупации, а точнее на территории Транснистрии, совершенно по-разному оценивают действия румын: некоторые считают, что они ничем не отличались от немецких нацистов, а порой были даже более жестокие и безразличные к жизням и смертям людей; другие говорят о более человечном отношении со стороны румын. Для Цили Ароновны, например, никакой разницы между немецкими и румынскими нацистами не существовало, она и говорит, что для нее они все были «наши немцы» в самом плохом смысле этого выражения. Однако все, выжившие в Холокосте на территории Транснистрии, отмечают самые дикие грабежи и беспощадные изнасилования именно со стороны румын.

Воспоминания Цили Краснер также можно считать и типичными в отношении двух аспектов. Во-первых, абсолютно все пережившие Холокост, без исключения, говорят о помощи других людей-неевреев со стороны. Конечно не все, как Циля Ароновна, так хорошо помнят своих спасителей, не всем оказывали и такую существенную помощь в течении долгого периода времени (иногда просто проходящего через деревню беглеца кто-нибудь мог пустить переночевать или даже просто дать кусок хлеба или глоток воды, и этого уже было достаточно в тот момент для того, чтобы выжить и двинуться дальше), но нет ни одного воспоминания, где бы вообще не упоминалась помощь со стороны людей нееврейской национальности.

Во-вторых, во всех известных воспоминаниях о периоде оккупации Украины, очень важными темами являются жестокость вспомогательной полиции (состоящей не только из украинцев, но и, например, латышей и других), и вообще темы сотрудничества и не-сотрудничества с нацистами со стороны местного населения. И, возвращаясь к началу статьи и поставленным проблемам, хочется поставить большой вопрос: есть ли повод задуматься сегодня обо всем этом украинскому обществу, украинскому государству и заурядному обывателю?

Интервью с Цилей Ароновной Краснер взято Анной Абакуновой 24.06.2010 г. в Виннице в рамках работы над проектом «Пути исчезновения. Память евреев и ромов Транснистрии».

Абакунова Ганна Володимирівна - історик, психолог, закінчила аспірантуру Дніпропетровського національного університету ім. О.Гончара (історичний факультет, кафедра всесвітньої історії). Сфера наукових інтересів: порятунок євреїв під час Голокосту, історіографія Голокосту, окупаційний режим на території Трансністрії, винищення ромів під час Другої світової війни.

1. Final Report / International Commission on the Holocaust in Romania; president of the commission: Elie Wiesel; ed. Tuvia Friling, Radu Ioanid, Mihail E. Ionescu. – Iasi: Polirom, 2004, pp. 66–67.
2. The Holocaust Encyclopedia / ed. by Walter Laqueur, Judith Tydor Baumel. – New Haven and London: Yale University Press, 2001, pp.635– 640.
3. Ancel J. (ed.), Documents Concerning the Fate of Romanian Jewry During the Holocaust, XII vols. – Jerusalem, 1986, vol. 6, no. 15, pp. 199–201.
4. United States Holocaust Memorial Museum/Romanian State Archives (henceforth: USHMM/RSA), RG 25.002M, roll 18, fond Presidency of the Council of the Ministers, Cabinet, file no. 167/1941 // Final Report / International Commission on the Holocaust in Romania; president of the commission: Elie Wiesel; ed. Tuvia Friling, Radu Ioanid, Mihail E. Ionescu. – Iasi: Polirom, 2004, p.244.
5. Кантор или хаззан – человек, ведущий богослужение в синагоге, нараспев читает молитвы, поэтому должен обладать сильным голосом; избирается из членов общины.
6. Печора – нацистский концентрационный лагерь в Винницкой области, считавшийся одним из самых страшных в Транснистрии.
7. Звание, присуждаемое Специальной Комиссией «Яд Вашем» (Иерусалим, Израиль) с 1963 года, неевреям, которые предпринимали попытки спасти евреев во время Холокоста (подробнее см. статью Праведники Народов Мира в: Холокост на территории СССР: Энциклопедия / Гл. ред. И.А. Альтман – Москва: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН): Научно-просветительский центр «Холокост», 2009. – С. 790–793).