Поляков
Евгений Матвеевич
1911–1992

В 1936 году мой отец Поляков Евгений Матвеевич, в ту пору только что, окончивший Оренбургское летное училище по специальности летчик-наблюдатель или, как стали называть в дальнейшем — штурман, получил назначение в город Старый Быхов, во вновь формируемый 39 авиационный бомбардировочный полк. Уже в ту пору отец имел три кубика и звание старший техник, так как до этого закончил Вольское авиационное училище и успел послужить в Хабаровске авиатехником на ТБ–3, а затем военным представителем на авиационном заводе.

В связи с массовым созданием авиационных полков было принято решение отправить на ускоренные курсы авиационных штурманов командиров самых различных профессий, так из авиатехников отец стал штурманом. Его военная карьера начиналась практически заново.

Полк формировался на базе новейших по тому времени самолетов СБ. В течение всего довоенного периода он принимал участие во всех воздушных парадах над Москвой. Отец рассказывал, что каждый самолет перед вылетом осматривался работниками НКВД.

Аресты 1937 года в памяти родителей именно по Быхову не сохранились. А вот в месте первоначальной служба отца, после их отъезда был арестован практически весь командный состав. Их обвиняли в попытке организации покушения на Ворошилова, который якобы должен был приехать на Дальний Восток. Моих родителей, это событие, вероятно, не должно было коснуться, если бы не одна деталь. До замужества, еще в Симферополе мама работала секретарем директора швейной фабрики (Швейпром) и хорошо печатала на пишущей машинке. Об этом стало известно в штабе бригады и ее несколько раз привлекали для распечатывания каких-то срочных документов. Кроме того, жена командира бригады тоже была родом из Крыма. Мама стала бывать у нее дома. Все это не понравилось отцу, человеку чрезвычайно гордому, но в данном случае скромному младшему авиатехнику, который в тот период находился на самой низкой ступени в военной иерархии авиационной бригады. Отец категорически запретил маме работать в штабе и встречаться с женой командира.

Впоследствии все работники штаба, включая секретарш, жен командного состава, были арестованы. Возможно, что  интуитивно отец отвел от семьи очень серьезную беду.

Просматривая в военкомате личное дело отца, я обнаружил справку, в которой указывалось: «Освоил полеты на 7000 м.». Вспомнились рассказы отца о том, что летали они без кислорода и однажды, уже на земле, отец потерял зрение. Мама перепугалась, позвонили в санчасть. Вскоре выяснилось, что это случилось со всеми экипажами, которые летали на запредельные высоты. Ослепших летчиков и штурманов изолировали от семей. Гуськом водили в столовую, в туалет, давали какие-то напитки. Дня через два зрение вернулось, но больше без кислорода  так высоко уже не летали.

Началась война в Испании. Стало известно, что 39-й полк отправится на нее в полном составе. Попрощались с семьями и дня три проторчали на аэродроме в ожидании команды на перелет, но ее все не поступало. Наконец, стало известно, что Польша отказалась пропустить наши самолеты через свою территорию и полк в Испанию не полетит. Только вернулись домой и уже успокоились, как сообщили, что в Испанию отправятся отдельные экипажи.

Впоследствии, читая мемуары Ильи Эренбурна «Люди, годы, жизнь», я обнаружил  упоминание о том, что летчик Юханов фактически спас ему жизнь, вывезя его на самолете уже из практически занятого франкистами города. Юханов был командиром эскадрильи, в которой служил отец и его соседом по дому.

В книге воспоминаний участников испанских событий я нашел очерк бывшего штурмана 39 авиаполка Николая Гуменного. Я показал его фотографию своей маме, и она его вспомнила, как соседа по дому. В его воспоминаниях меня поразило то, что в Испании он успел совершить несколько сот вылетов. По–видимому это объяснялось исключительными погодными условиями, да и летали, наверное, на небольшие расстояния. Но самое, по-видимому, главное заключалось в том, что СБ «Скоростной бомбардировщик», был в ту пору самым современным самолетом, и поскольку. авиации у республиканцев было очень мало, то и гоняли экипажи «и в хвост и в гриву.»

Все «испанцы» вернулись в полк с наградами. Как правило, летчик имел орден Ленина или Красного Знамени; штурман — «Боевик» или Красную Звезду, техник — «Звездочку» или медали «За отвагу» или «За боевые заслуги».

«Боевик», «Звездочка», «За бэзе» — так в летных кругах сокращенно называли эти боевые награды.

Но что более всего поразило сослуживцев, так это тот факт, что практически каждый «испанец» привезли новые французские велосипеды, которые вызывали истинную зависть. Впрочем, в полку болшинство из вернувшихся, уже не задержалось: кто-то уехал учиться в академию имени Жуковского, кто-то сразу же ушел на повышение. Отцу запомнился стремительный карьерный взлет одного из его товарищей той поры. Штурман звена, вернувшись с Испании с орденом Ленина, он сразу же получил звание полкового комиссара (что соответствовало генералу) и должность, политработника крупного масштаба.

Вторая мировая война началась для 39-го авиаполка в сентябре 1939 года. Полк бомбил  польские воинские части, а затем перелетел в Пинск на постоянное базирование. Когда мама переехала к новому месту жительства, то была поражена тому контрасту, который разделял советскую Белоруссию  и Белоруссию, бывшую частью панской Польши. На базаре был избыток продуктов, в многочисленных магазинах и лавках товары, о которых в СССР не смели и мечтать. Видя это изобилие, мама растеряно спросила отца: Как же так? Ведь мы пришли их освобождать, а они живут лучше нас? Ответ отца поразил меня. У них частная собственность, а именно она залог процветания!

Сразу же после польской компании полк получил приказ перелететь в Вильно. Рассказывая об этом периоде своей жизни, отец всегда недоумевал, почему в Литве не было никого кроме авиаторов. Уже потом, когда мне довелось гостить в Вильнюсе, мои новые друзья — преподаватели какого-то Вильнюсского техникума, с которым мы завязали дружеское общение, рассказали, что по какому-то кабальному договору Литва предоставила СССР аэродромы для авиационных баз.

Мама оставалась в Пинске и о событиях в Вильно знала только из писем отца. Предполагалось, что скоро туда переедут и семьи. Отца поразил тот факт, что в доме, в котором он жил, при открытии двери включалась лампочка на лестнице, но как только дверь закрывалась — лампочка выключалась. Из Вильно в полк постоянно шли посылки, и мама рассказывала, как жены в куче посылок выбирали свои. Как правило, мужья присылали платья, кофточки, нижнее белье. Все это было высочайшего качества. Однажды случился такой курьез. Одна из жен, не понимания, что такое «нижнее белье» надела великолепную ночную рубашку и пришла в ней в Дом Красной армии.

Все ожидали переезда в Вильно, но в планах командования что-то изменилось, и 39–й полк вернулся в Пинск. Мама до сих пор с сожалением говорит о том, что, как им не повезло и в Вильно они не попали. Их место занял 31–й авиационный бомбардировочный полк, который и перевез туда свои семьи. В последствие, читая книгу Владимира Литвинова «Коричневое ожерелье», я обнаружил рассказ о том, что в гарнизонных городках на территории Литвы проживали 32 тысячи членов семей командного состава РККА, уцелело порядка десяти процентов. Все без исключения жены и дети авиаторов оказались в плену и прошли ужас фашистских концлагерей. Особенно меня поразил рассказ о жене начальника связи 31–го авиаполка, которая была расстреляна в концлагере за организацию побегов заключенных. Фактически на ее месте должна была быть моя мама, которая впоследствии прожила долгую жизнь и умерла возрасте 95 лет. Так, она и неведомая нам женщина поменялись судьбами. И обмен этот был совершенно не равноценный.

Полк улетел на новую войну — финскую. Приземлились в Ладейном поле. Морозы стояли страшные, и, когда на следующий день поступила боевая задача, то оказалось, что техники не в состоянии запустить моторы. Полк бездействовал почти неделю, пока кто-то из мотористов не сообразил заливать  в двигатели горячее масло.

Началась боевая работа. За всю финскую войну отец совершил 16 боевых вылетов. Запомнились они ему полным отсутствием каких либо ориентиров: кругом снег, снег, снег. Их основным противником в воздухе были английские истребители, которые доставляли достаточно хлопот. После одного вылета техники обнаружили в кабине две дырки от пуль и вставили в них камышинку. Изумило их то, что кто бы не садился в кабину, камышинка упиралась прямо в голову. По их просьбе отец вновь сел на свое место и тогда все увидели, что камышинка прошла рядом со шлемом. Отец снял его и обнаружил царапину. Много лет спустя, когда я пятнадцатилетний пацан, гордо заметил, что стал выше отца, он рассказал мне эту историю о камышинке и о том, что будь он на пару сантиметров выше, то меня никогда бы не было на свете.

На одном аэродроме с ними находился Михаил Водопьянов один из первых Героев Советского Союза. Впрочем, для отца это был уже второй случай встречи с Героем. Первым был Алексей Каманин, который улетал на Челюскинскую эпопею из их авиабригады, и вернулся уже всемирно известным летчиком.

В архивных документах я обнаружил, что 39 легкий бомбардировочный полк входил в состав авиагруппы Водопьянова, в которую входила 13 СБАБ в составе 18-го, 48-го и 39-го бомбардировочных полков. Авиагруппа обслуживала 8-ю армию.

В один полет в составе их экипажа полетел кинооператор, он так увлекся съемкой, что далеко высунулся из кабины, а далее произошло непоправимое, в руках держащего его за ноги отца остались валенки, а кинооператор вывалился из самолета. Случай этот не имел для отца никаких последствий. В Москву сообщили, что кинооператор «погиб при исполнении боевых обязанностей», что в сущности было истинной правдой.

Однажды в Ладейное Поле приехал начальник Главного политического Управления РККА Лев Мехлис. Он потребовал созвать на совещание всех комиссаров частей, и когда все собрались, то оказалось, что комиссар одной из эскадрилий 39 –го полка Давид Бакрадзе отсутствует. Причина уважительная — он совершал боевой вылет. На Мехлиса факт боевой работы комиссара произвел неизгладимое впечатление. Дождавшись его прилета и лично увидев, как тот усталый выбирается из самолета, на котором явно были видны следы пробоин, Мехлис ничего не сказав, уехал, но уже на следующий день пришел Приказ о награждении Бакрадзе орденом Красного Знамени. За всю финскую войну это было единственное награждение в полку и такое вот несуразное. Виктора Бакрадзе, скромного парня, прекрасного человека, не подначивал в те дни разве что ленивый.

Именно на финской отец неожиданно для себя осознал, что теперь он больше начальник связи, нежели штурман. Дело в том, что еще в Быхове на всех штурманов звеньев были возложены дополнительные «общественные» обязанности: друг отца Володя Бабенко стал начальником боевой подготовки и отвечал за освоение пулеметов и соответственно стрельбу; кто-то начальником химической подготовки, а отец — начальником связи. Думаю, что это назначение не было случайным, пока был жив его отец Матвей Поляков, то детство моего отца проходило среди телеграфно-телефонного хозяйства.

Все изменилось после одного боевого вылета. Над целью их встретили небывалым огнем, и даже когда уже сели на свой аэродром, откуда ни возьмись прилетел бомбардировщик  противника и сбросил бомбу прямо на взлетное поле. Она упала буквально рядом с самолетом отца, но экипаж совершенно не пострадал, хотя вокруг было с десяток убитых и искалеченных. В это момент, когда отец еще не осознавал, жив он или мертв, на него набросился кто-то из старших командиров и стал распекать за то, что была потеряна связь с эскадрильей. Отец оторопело молчал, а его друг Володя Бабенко от такой несправедливости даже расплакался.

Финская война бесславно закончилась, но для отца она имела неожиданное продолжение лет сорок спустя. Вместе с мамой он получил путевку в санаторий Министерства обороны, расположенный в городке Кегсгольме, что неподалеку от Ленинграда. Из санатория поехали на экскурсию на знаменитый остров Валаам. Вот тут у отца произошло «Де же вю». Слушая экскурсовода, он постоянно испытывал странное непонятное, чувство, что все это он уже видел. Наконец, его осенило и прервав экскурсовода он неожиданно выпалил: «Но ведь этот остров принадлежал финнам, и я прекрасно помню, как бомбил этот монастырь!»

От этого заявления маме чуть не стала плохо, все экскурсанты с удивлением посмотрели на отца, ничего не понимая, и только экскурсовод улыбнулась и ответила: «Да! Вы правы! До 1940 года он принадлежал Финляндии и был освобожден нашими войсками».

После Финской войны отец уехал  на курсы начальников связи при Военно-воздушной академии имени Жуковского. Там он впервые увидел телевизор, услышал о локаторах. Учеба в столице запомнилась встречей с писателем Новиковым-Прибоем. В составе других слушателей академии отец попал на обсуждение недавно вышедшей книги «Цусима». Еще были живы непосредственные участники этого морского сражения, и они подвергли автора жесточайшей критике. В конце–концов Новиков-Прибой не выдержал и сказал примерно следующее: «Я писатель, и не требуйте от меня буквальной правды. Захочу и победят в Цусиме не японцы, а русские!»

За время учебы отец подружился с одним из своих учителей. Будучи человеком технически грамотным, привыкшим паять, строгать, резать он пропадал все свободное время в лаборатории, где помогал своему наставнику.

Судьба вновь свела их в 1943 году, когда его учитель был назначен начальником связи 17-й воздушной армии. Уже зная о том, что начальником связи 39–го полка служит его ученик майор Поляков, он приехал в полк. С негодованием узнал, что начальник связи в качестве  рядового штурмана находится на боевом задании. Тогда он устроил страшный разнос командиру полка и фактически запретил использовать начальника связи в качестве штурмана. Отныне Поляков мог вылетать на задания только в том случае, если летел весь полк. Как я понимаю, это спасало отцу жизнь, так как к этому времени он оставался последним довоенным штурманом.

После академии родители приехали в родной Симферополь в отпуск. Там на праздничной встрече с родными отец взял гитару и спел новую песню, которая в финскую компанию была широко известна в боевых частях. Это была песня «В далекий край товарищ улетает». В исполнении человека, который только вернулся с войны ее слова о «любимом городе, который может спать спокойно» поразили всех. А когда через месяц эту песню в кинокартине «Истребители» спел Марк Бернес все мои родственники были в шоке, так как были убеждены, что это Женина песня, и пел он ее о своем родном городе — Симферополе. С той поры, когда по радио исполняли «Любимый город» бабушка Настя (мать моей мамы) всегда замирала и говорила: «Женину песню исполняют». Потом я подсчитал, что из всех моих родственников, которые весной 1941 года слушали «Любимый город» погиб каждый третий!

20 июня 1941 года мои отец и мать вернулись к месту службы в Пинск. В одном купе с ними ехал с женой молодой командир — моряк из Пинской флотилии. Несколько суток дороги сблизили их, и они договорились в воскресенье встретиться.

Семьи авиаторов жили в монастыре, а аэродром находился довольно далеко за городом, на который ездили на велосипедах или специальными автомобилями. Утром что-то громыхало, но отец решил, что это летние грозы и как ни в чем не бывало, пошел с мамой на базар. Уже первая продавщица укоризненно сказала: Летчик! Аэродром ваш горит! Война!

Отец бросился домой, сел на велосипед и поехал на аэродром.

В этот период 39-й полк входил в состав 10–й смешанной авиационной дивизии, в состав которой входили два истребительных полка (И–16 и И–153), один штурмовой и один бомбардировочный. Части базировались в Бресте, Кобрине, Пинске. Штаб 4–й армии, которой подчинялись авиаторы, штаб ВВС и 10 с.а.д. находились в Кобрине.

Но вернемся к тем же событиям, но уже в рассказах моего отца.  Так сложилось, что с учебы он  вернулся в Пинск в пятницу и, как рассказывала мама, ему сразу же предложили выехать в лагеря, где уже находился весь полк, но формально отец был еще в отпуске и потому решил в лагерь  поехать только в понедельник. Вот почему первые часы начавшийся войны он встретил сторонним наблюдателем.

Аэродром находился в селе Жабницы в 6 километрах от Пинска. В первый же налет  немецкие летчики, видя на  аэродроме старые СБ и новые Пе–2, естественно сбросили весь свой страшный груз на новые машины. Те сыпались, но почему-то  не горели. Отец рассказывал, что для них не завезли масла, а раз нет масла, то незачем заливать и бензин. Техники быстро сориентировались и стали их подпирать, создав своеобразную ложную цель, а старые СБ поднялись в воздух и ушли в свой первый боевой вылет.

Как сохранилось в архивных документах: «18 экипажей СБ 39–го скоростного бомбардировочного полка в 7 часов утра 22 июня нанесли удар по скоплению фашистских танков и моторизированных войск в районе переправы через Буг, возле Мельника. Было зафиксировано прямое попадание бомб в переправу, разбито и подожжено несколько вражеских танков, автомашин, много гитлеровцев».

Когда отец прибыл на командный пункт, то ему сразу же пришлось вступить в обязанности начальника связи полка. Как теперь стало ясно из воспоминаний командира 10 с.а.д. Белова, 39–й полк находился в Жабницах до 25 июня пока не поступил приказ перебазироваться на более удаленный от противника Гомельский аэродром. Командир полка майор Захарычев прямо с боевого задания, повел экипажи на Гомель. Начальник штаба полковник Альтович взял знамя полка  и, возглавив эвакуацию технических служб, повел на Гомель наземный эшелон. На старшего лейтенанта Полякова он возложил эвакуацию семей.

В монастыре, где находились семьи комсостава, все жили ожиданием известий, но их не было. 24 июня во двор вошел  небольшой отряд моряков Пинской флотилии. Все были вооружены и напоминали матросов из недавнего фильма «Мы из Кронштадта». Старший среди них увидел маму и обомлел. Это был их недавний попутчик в поезде: «Как, вы еще здесь?» – изумился он. «Мы еще вчера эвакуировали свои семьи. Завтра немцы будут в Пинске!»

Через час, во двор въехала полуторка, из которой выскочил комиссар полка Макурин. Не глядя в глаза людям, он быстро погрузил свою семью, вещи и, оттолкнув бросившихся к нему женщин, уехал. Вот теперь стало по-настоящему страшно.

Наконец, во дворе появился отец, он собрал женщин и объявил, что бы они собрались вместе с детьми и минимумом вещей. Когда  они пришли на вокзал, там творилось что-то невообразимое. Все знали, что это последний поезд. Как рассказывала потом мама, отец вынул пистолет и несколько раз выстрелил в воздух. Затем объявил, что он будет командовать эвакуацией и пристрелит любого, кто будет ему мешать. «Это моя жена и сын, — указал он на маму с моим четырехлетним братом Ленькой, Они сядут последними!»

Пока шла погрузка, мама стояла ни жива, ни мертва, наконец, и ее запихнули в вагон и поезд пошел.

Часа через два поезд почему-то остановился. Стояли долго, как вдруг четырехлетний Леня говорит: «Папа». Мать удивилась, но мальчик, показывая пальцем в окно, продолжал: «Там папа!»

 

1941 год. Пинск. Леня и Полина Поляковы.

Тогда и она выглянула в окно и действительно увидела мужа. Двигаясь параллельной дорогой, отец заметил стоящий поезд, который показался ему знакомым и решил проверить в чем дело. Оказалось, что машинист и кочегар сбежали. Через какое-то время под дулом пистолета отец привез новую бригаду и поезд, наконец, тронулся. По дороге его несколько раз бомбили. В Гомеле семьи комсостава стали самостоятельно определяться, кто куда поедет. Мама намеревалась ехать в Крым, а ее подруга Чистякова в Москву. И тогда оставив четырехлетнего Леню и  пятилетнюю дочку Чистяковых на перроне, женщины пошли к коменданту вокзала, что бы узнать свою дальнейшую судьбу. Тот сразу предупредил, что через пять минут уходит поезд на Москву, а минут через двадцать на Киев. Когда вернулись на перрон, то там стоял один только Леня, девочки не было. Он объяснил, что девочка захотела пить и куда-то ушла. Поезд на Москву уже отправлялся, и вся в слезах Чистякова запрыгнула в последний вагон. Мама собралась идти на Киевский поезд, как какая-то женщина привела ее дочку.

Узнав, что ее мама уже уехала, она растеряно сказала: «Ну, ладно. Пусть девочка пока побудет у нас. Я живу прямо напротив вокзала». Мама села в поезд и уехала.

На мой вопрос, как она могла оставить девочку в чужом городе, почему не взяла с собой, мама ответила не сразу. С ее слов я понял, что ей и в голову не могло придти, что все это надолго, на годы. Ей казалось, что максимум через неделю−две все вернется на круги своя, и потому увозить девочку куда-то в Крым она просто не имеет право.

Впрочем, ни в какой Крым она не попала. Поезд увозил ее все дальше на восток и уже в Куйбышевской области, на станции Кинель ей сказали, что они приехали. Оттуда отправили в деревню Чубовку, где ей предстояло жить в эвакуации. Уже на второй день пришел бригадир и приказал идти работать. Когда она появилась на поле в своем шикарном платье, привезенном отцом из Вильно, колхозницы ахнули. Но это уже начало другой истории, а мы вернемся  назад в Пинск к отцу.

Рассматривая карту Белоруссии, я, наконец, понял, почему моя семья осталась жива, и не смотря на то, что эвакуацию начали так поздно, они все же успели выехать до занятия Пинска немцами.

Ответ заключался в том, что Пинск стоял на одной широте с Брестом, который своей героической оборонной и подарил Пинску несколько дней. К слову Постановление ЦК КПСС «О порядке вывоза и размещения людских контингентов и ценного имущества» появилось только 27 июня 1941 года, когда Пинск уже был взят врагом.

Отец влился в разношерстную колонну наших войск, которая двигалась на восток. Там к нему прибился, какой-то военфельдшер, который тоже почему-то оказался один. Он сразу признал в отце старшего. Первоначально двигались по дорогам. И вот тут выяснилось то, к чему наше сознание не было готово. Покидая каждое село, отец сначала с удивлением, а потом  уже с ненавистью видел, как местные жители стреляли им в спину.

Уже в Симферополе, будучи на пенсии, когда по телевизору рассказывали о «дружбе народов» и называли Белоруссию, отца словно передергивало и он сквозь зубы повторял: «Видел я этих братов-белоруссов, видел…»

Я не хочу обидеть белорусский народ, но как говорится «из песни слов не выкинешь». Да и отступал отец по территории, которая  была еще не давно Польшей, где люди жили на порядок лучше нас, и где НКВД уже успело оставить свой кровавый след.

Параллельно отступающей нашей колонне, прошла немецкая танковая колонна. Немецкие танкисты с интересом посмотрели на русских и поехали дальше вперед, выполняя, по-видимому, поставленную перед ними задачу: в установленный час выйти к какому-то конкретному рубежу.

Неожиданно колонна нарвалась на какую-то немецкую часть, началась стрельба, а потом паника. И вот тут отец увидел, человека, который без колебания принял на себя командование и возглавил всю эту разношерстную группу. Это был какой-то ранее не приметный капитан, который твердо отдавал команды и,  что поразительно, все ему подчинялись, хотя были командиры и с более высокими званиями. Как вспоминал отец, он буквально любовался этим капитаном. Немцы были сметены, и колонна пошла дальше. На каком-то привале начальство решило навести организационный порядок. Всех разбили на десятки. Отцу сунули старую трехлинейку, которая осталась от убитого, и колонна пошла дальше. Все это отцу очень не понравилось. Как штурман он все время, как бы сверху видел колонну, и понимал, что это прекрасная мишень для бомбежки. К тому же имея карту, и прекрасно зная маршрут, он принял решение двигаться не по дороге, а по азимуту и тем самым  значительно сократить путь. Бросив винтовку, отец пошел один. Военврач, упросил взять его с собой. Так вдвоем они продолжили путь самостоятельно и  уже через нескольку суток вышли из окружения и нашли 39 авиаполк. По рекомендации отца военврача зачислили в полк. Это был «доктор Гольдин», как потом все называли его в полку и особенно мы — дети.

Примечательно, что в своих анкетах отец никогда не писал, о том, что находился в окружении. Впоследствии в одной диссертации я прочитал о том, что под Гомелем попало в плен 30 тысяч красноармейцев. Возможно, что оторвавшись от колонны, отец и избежал печальной судьбы этих людей.

Осенью сорок первого полк оказался под Москвой на аэродроме в Раменском. Какое-то время жили на даче Калинина, вернее, в его бильярдной. Отец часто вспоминал прекрасные мраморные столы и тот ужас и возмущение, которое он испытал, когда кто-то из его товарищей взял и отрезал со стола кусок сукна.

Зачем?! — Ужаснулся отец.

— Сапоги чистить. Все равно все это немцам достанется.

Такого варварства отец не понимал. Даже если стол оставался бы немцам, то все равно портить такую красоту, по его разумению, не стоило.

К середине октября в полку оставался всего один самолет. Наконец, поступил приказ убыть на переформирование в город Энгельс. 39-й полк официально был исключен из действующей армии. Как вдруг из дивизии поступил приказ послать оставшийся самолет на Волоколамское шоссе с задачей сделать пробку и хоть на какое-то время блокировать движение. И тогда начальник штаба полка Альтович, командир полка Захарычев уже погиб, по−видимому, вспомнив, что Поляков недавно учился в Москве, и, следовательно, знает город, вызвал его и старшину Ивана Глыгу и поставил боевую задачу. Уже прощаясь, тихо посоветовал отцу: «По возвращению, бросьте самолет, и дуйте на вокзал, иначе они будут гонять вас, пока не угробят».

Сразу же из Раменского взяли курс на Запад, забираясь все выше и выше. При подходе к цели отец приказал пробивать облака и, когда  появилась видимость, перед ними открылось Волоколамское шоссе. За время полетов на Московские парады отец видел его много раз, но то, что предстало перед ним сейчас ошеломило. Сколько мог видеть взор: автомобили, бронемашины, танки Колонне не было конца и все это двигалось на Москву! Именно тогда отцу впервые стало по настоящему страшно. Страшно за страну, за Родину, за семью… Из−за плохой погоды противник, вероятно, авиации не ожидал, не было видно и «Мессершмиттов»  Стали на боевой курс, пуск и первая бомба «сотка» пошла. Взрыв произошел буквально возле шоссе и снес с полотна дороги добрый десяток машин, но пока СБ делал разворот, чтобы вновь выйти на цель, этот поток  машин продолжился как ни в чем не бывало. В небо потянулись трассы эрликонов, по курсу стали рваться зенитные снаряды. Выдерживать боевой курс было очень трудно. Вторую бомбу отец уложил точно посередине шоссе и с радостью увидел огромную воронку, которая хоть на время остановит этот страшный поток. В воздухе показались, по−видимому, вызванные по радио «Мессершмитты» и, спасаясь от них, назад пошли на бреющем, прижимаясь к земле и используя каждую складку местности. Километров за сорок от Москвы отец увидел ряд пушек обращенных на запад, за ним второй, потом третий,  устанавливался четвертый, разгружался пятый... Столько артиллерии отец не видел ни до, ни после. Он радостно стучал Глыге по плечу и кричал: что-то вроде «Хрен им, а не Москва!»

Поскольку сзади висели истребители, решили нарушить запрет и пойти на столицу, что категорически запрещалось. Но выбора не было. Москва ощетинилась залпами зениток. «Мессеры» развернулись и ушли, а «СБ» пошел над столицей, уворачиваясь от снарядов своих же зениток. Памятуя, что «один снаряд дважды в одно место не попадает» Глыга бросал самолет от взрыва к взрыву.

Косвенно отображение этого полёта я обнаружил в книге Дмитрия Хазанова « 1941 год. Война в воздухе». « По советским данным, в октябре 1941 г. на Москву произведен 31 налет, а по немецким — 23». Таким образом, полет отца попал в общую статистику защитников Москвы.

В Раменском они оставили подбежавшему технику машину и поспешили на вокзал. Было это 16 октября 1941 года. В Москве творилось, что-то невообразимое. Из магазинов люди тащили все, что попадало под руки, звучали выстрелы, это патрули прямо на месте пытались навести порядок и расстреливали мародеров, паникеров и Бог знает кого. Казалось, что вся Москва устремилась на Казанский вокзал.

В Энгельсе полк получил новые самолеты Пе–2. Самолет был прекрасным и по скорости не уступал «Мессершмитту» Экипаж состоял из трех человек. В задней полусфере находился стрелок-радист. Вместе с 39–м полком на аэродроме базировался женский авиаполк под командованием прославленной летчицы Героя Советского Союза Марины Расковой. Девушки питались вместе с ними в одной столовой и жили в соседних  казармах. Однажды отец сказал мне, что более бесшабашных людей, чем эти девчонки он не видел. Для них всё — море по колено. Командование тщетно пыталось удержать их в минимально допустимых рамках, но в то же время все понимали, что улетят они на фронт, а там жизнь бомбардировщика будет длиться девять боевых вылетов, а для девчонок, наверное, и того меньше.

Как ни парадоксально, но первой погибла сама Марина Раскова.  Здесь же в Энгельсе в сложных погодных условиях ее самолет врезался в гору при заходе на посадку.

В Энгельсе полк пополнился новыми экипажами. Был среди них  и инструктор местной летной школы Константин Смирнов, который уговорил командования принять его в полк. Его сразу же назначили командиром эскадрильи, а затем заместителем командира полка по летной работе. Константин стал самым близким другом моего отца. В 1945 его жена Лиза Смирнова даже переехала в Симферополь и жила там с моей мамой. Из Энгельса полк вылетел тыл, на какую–то станцию Белая, а уже оттуда на Юго-Западный фронт.

В истории Энгельсской лётной школы факт пребывания там 39–го полка нашел отражение. Указывается и период пребывания октябрь–24 ноября 1941 года. Также упоминаются и женские полки 587–й бомбардировочный (Пе-2), истребительный (Як-1) и ночные бомбардировщики По-2.

Как рассказывал отец, на Юго–Западном фронте на Дону они должны были остановить танковую армию Гота, которая пыталась деблокировать  группировку Паулюса. Дела в полку шли не блестящие. Потери были страшные. В этот период командование принимает решение сменить командира полка. Новым командиром назначен Алексей Федоров. В своих воспоминаниях «Иду в пике» он сообщает, что командир полка майор Ахматов, хорошо воевал в Испании, но в роли командира полка не справился». Как я понял, Федоров перепутал имя командира полка. Ахматов командовал полком уже после, а в тот период эту должность занимал Морозов. Далее из этой же книги следует, что уже в самый короткий срок полк вновь стал боеспособным. В соответствии с требованиями жанра, в начале книги показан летчик–разгильдяй Иван Глыга, который очень скоро под положительным влиянием командира становится лучшим летчиком полка. В отношении Глыги тут правдой являлось лишь то, что Глыга действительно стал лучшим летчиком, но вот разгильдяем он никогда не был. И отец, и другие ветераны к  книге Федорова отнеслись иронично. Помню их реакцию даже на название книги «Иду в пике». «Федоров никогда в пике не ходил», — сразу же заметил отец.

Поясню читателю, что самолет Пе–2 действительно был пикировщиком, но для таких полетов надевали специальные решетки и пикирование, бомбометание под очень острым углом, дело действительно опасное, применялось довольно редко, когда цель была мала или требовалась особая точность. Федоров же, как командир полка на такие задания, естественно, никогда не летал.

Отец рассказывал, что вывод самолета из пикирования требовал от летчиков большой физической силы, когда он летал с Костей Смирновым, человеком, в общем-то щупленьким, то они вдвоем тянули на себя штурвал.

Тем не менее, необходимо четко отделить Федорова–мемуариста и Федорова — командира полка. Федоров мемуарист, откровенно говоря, не интересен. Его книга — классический образчик советских военных мемуаров периода застоя. Все летчики «бесстрашные», «храбрые», «пламенные» и т.д. Примечательно, что когда спустя десяток лет появилась книга воспоминаний штурмана 39–го авиаполка Николая Самусенко, то она начисто была лишена этих эпитетов. Самусенко просто и честно описал все, что видел, что помнит.

Но совсем другое дело Федоров — командир полка. Ни об одном из своих командиров отец мне не рассказывал так много, как о Федорове.

О новом командире в полку ходили самые невероятные слухи. Самый распространенный заключался в том, что Федоров якобы был инспектором ВВС и все бы ничего, но среди пятерых инспекторов был и Вася Сталин, который задавал тон этой компании. Они, якобы, гуляли в лучших ресторанах, не вылезали из гримерок самых красивых актрис и, якобы Сталину, наконец, надоело слушать жалобы на похождения сына, и он приказал, отправить их всех на фронт, назначив командирами полков. Что в этой истории правда, что вымысел до сих пор не знаю! Я дважды приезжал в Москву, подолгу беседовал с Федоровым, исподволь спрашивал о его дружбе с Васей Сталиным, но так ничего и не понял.

Федоров, судя по всему, был очень хороший летчик, с большой летной практикой, но в первый же боевой вылет полка ему просто не повезло. В сложных условиях ночной посадки он неудачно приземлился и самолет перевернулся. Слава Богу, никто не пострадал, но что было обидно — абсолютно все, включая молодых летчиков, сели удачно, а вот командир навернулся. Как вспоминал Самусенко, это случай стал в полку временной вехой. Теперь если нужно было уточнить, когда было то или иное событие, все говорили: «Это еще до того, как Федоров перевернулся» или «Это было уже после того, как навернулся командир».

Как начальник связи, отец постоянно находился рядом с командиром и даже спал с ним в одной землянке. Отец часто вспоминал, как Федоров мог разбудить его ночью и прочитать отрывок из какой–нибудь книги и, что самое ужасное, заставлял слушать стихи. Алексей Федоров был рыцарь, гусар, поэт

Сегодня я могу сказать, что командование Алексея Федорова пришлось на самый трудный период в жизни 39–го бомбардировочного полка. Именно тогда они работали на износ, неся невосполнимые потери, теряя экипаж за экипажем.

Поразительно, но первым награжденным в полку стал мой отец. В приказе командующего 17–й Воздушной армией № 05 от 20.02.43

Среди прочих награжденных начальник связи 39 б.б.а.п капитан Поляков и заместитель командира эскадрильи лейтенант Мильченко.

Как я понял из наградного листа, главная заслуга капитана Полякова заключалась в блестящей организации связи. Дело в том, что с началом боевых действий, командование и полка и дивизии было поражено открывшимися возможностями применения радиосвязи.

Вот что писалось в наградном листе: «Поляков Е.М. Помощник начальника штаба–начальник связи полка.

Участник Финской войны с 01.02.40 по 12.03.40. жена проживает в Бухарской обл. г. Кермене. Ул. Керменская. 6

Участвует в войне с июня по декабрь 1941 и с декабря 1942… Лично овладел радиосвязью в воздухе.

За период с 16.12.42 полк совершил 145 боевых вылетов, за это время передано на землю и принято 240 радиограмм. Полеты групп имели связь внутри строя. С земли передано двадцать радиограмм с приказами о перенацеливании;  шесть о состоянии погоды. Две радиограммы приняты самолетами от наземных станций с предупреждением от атак истребителей. Двадцать пять вылетов на разведку обеспечивались радиосвязью. Отказов в технике не было ни  разу. Лично осуществляет контроль и руководство связью и контроль выполнения заданий. Совмещая работу начальника связи, совершил 5 боевых вылетов.   22 января 1945. Представлен к ордену «Красной звезды».

Таким образом, отец был представлен к награде через 36 дней пребывания на фронте, но получил новый только, что учрежденный орден «Отечественной войны». Он был одним из самих первых в 17–й воздушной армии, кто имел эту награду. На ордене я обнаружил номер 7752.

После удачного вылета на станции Чунищево, что под Артемовском, действуя в полном составе: три «девятки» — 27 самолетов, полк уничтожил сильно охраняемый эшелон с танками и не потеряв ни одного экипажа, уже ночью приземлившись на одном из соседних аэродромов. Все участники этого полета были  награждены боевыми наградами, Федоров получил орден «Александра Невского». Костя Смирнов — орден Боевого Красного Знамени. Это было первое массовое награждение в полку и принцип сохранялся прежний: летчик получал «Боевика», штурман — «Звездочку», стрелок-радист — «За боевые заслуги» или «За отвагу»

Отец вспоминал, как, обмывая награды, Федоров опустил в кружку с водкой  свой орден «Александра Невского» и сказал: «Ну, выпьем за Сашку».

Вскоре Федоров ушел на повышение, стал командиром 241–й авиационной дивизии. Убежден, что для 39–го полка это была большая потеря. Имея возможность сравнивать его с другими командирами, я не сомневаюсь, что если бы он оставался командиром полка, то человек пять летчиков и штурманов стали бы Героями Советского Союза и стали бы ими заслуженно. Федоров любил людей, любил делать добро. В 241–й авиационной дивиции, которая тоже летала на Пе–2 по его представлениям 27 человек стали Героями Советского Союза.

После войны Федоров занялся наукой и по теме «Авиация в разгроме немецко–фашистких окупантов под Москвой» защитил кандидатскую, а потом и докторскую диссертации. Служил военно–воздушным атташе в Венгрии, а последние годы своей жизни был преподавателем в одном из московских вузов.

Мне Федоров рассказал о своих встречах с маршалом Жуковым. Однажды, чисто случайно, когда Жуков уже был в самой глухой опале Федоров столкнулся с ним на улице, и набравшись смелости, поздоровался: «Здравия желаю товарищ маршал!». Жуков был естественно в гражданском, шел из магазина с авоськой, наполненной продуктами.

«Откуда меня знаешь?» — недовольно буркнул он.

«Неоднократно встречался на фронте, будучи командиром 241–й авиационной дивизии».

«А! У Красовского!» — более миролюбиво проворчал Жуков и пошел своей дорогой. Красовский был командующим 2–й воздушной армией.

Второй раз Федоров видел Жукова на торжественном собрании в честь 20–летия разгрома немцев под Москвой. За столом сидел президиум, а Жуков находился как и все простые смертные в зале и тогда весь зал стал скандировать: «Жуков, Жуков...» так продолжалось почти час, пока организаторы конференции не решились переместить его в президиум. Жуков вышел на сцену, подошел к висевшей там карте и в течении двух часов сделал блестящий доклад о разгроме немцев под Москвой. Все это время председательствовавший на конференции маршал Конев сидел опустив глаза, не смея взглянуть в зал.

На фронте же, как сказал Федоров, Жукова боялись пуще огня. Его вспышки гнева были непредсказуемы. Другое дело маршал Василевский — это отец родной. Общаться с ним было одно удовольствие. Точно также Рокососовский, никогда не накричит, зря не обидит.

Вот так или почти так рассказывал мне Алексей Федоров.

К сожалению, когда вошли в моду встречи ветеранов 39–го полка, Федоров почему–то игнорировал их. Думаю, что дело в том, что обычно их приурочивали к 9 мая, а у него была своя дивизия, в которой его знал каждый, в которой он провоевал два года, с которой брал Берлин и сердце его принадлежало ей. В 39–м полку оставались лишь единицы, кто воевал с ним на Дону, в Донбассе. Но все они сохранили к своему командиру самое искреннее уважение.

Сменивший Федорова на посту командира полка майор Новожилов командовал недолго, потом его сменил майор Ахматов, потом подполковник Степанов. Никто из них на эти встречи тоже никогда не приезжал. Я даже не знаю были ли живы они в тот период, и потому, как-то получилось, что неофициально представительство командования полка было возложено на моего отца. Это оъяснялось и тем, что он служил в полку дольше всех, был старше по возрасту и самое главное, наверное, заключалось в том, что после первой встречи в Никополе центр тяжести встреч переместился в Крым, в Марьино, в наш дом. Начиная с 1965 года каждое лето у нас находилось огромное количество одноплолчан, которые приезжали с женами, детьми, внуками. В иные дни число гостей исчислялось двумя десятками. Благо дом был частный и имел в саду множество пристроек. Места хватало всем. Но самым главным была та братская атмосфера, которая тогда царила у нас в доме. На меня в ту пору возлагалась почетная миссия за рулем «Запорожца» встречать гостей на вокзале или в аэропорту, а потом провожать в обратный путь. Благодаря этому я имел счастье познакомиться ближе практически со всеми ветеранами 39–го полка. Сейчас я безумно жалею, что так мало расспрашивал их.

Запомнилось мне высказывание летчика Тарасова, кстати, моего земляка — симферопольца. Он признался, что во время войны всегда побаивался моего отца. Эта фраза меня нисколько не удивила. Отец был очень крут и терпеть не мог любое неподчинение. Лично мне «за язык», «за пререкания» доставалась по полной программе. За какую–нибудь мою реплику отец мог запустить в меня лопатой или ведром. Мама рассказвала, что будучи офицером отец часто дрался. Дрался на футбольном поле, из–за чего она перестала ходить «болеть». Как признавался отец, дрался он и в воздухе. Однажды молодой летчик пошел жаловаться командиру полка, что капитан Поляков избил его в воздухе. Оказалось, что следуя по маршруту на вполнение боевого задания, летчик самовольно решил погоняться за какой-то немецкой легковушкой и штурман отдубасил его прицелом. Командир выслушал «пострадавшего» и обматюкав велел убираться. Мама вспоминала, как уже после войны отец при всех лупил пьяного офицера, который сорвал погрузку машин в эшелон. Отметелив его, отец сам сел за руль радиостанции и по доскам загнал ее на платформу. Лично я видел отца в драке только один раз. Мне было лет четырнадцать, и мы ехали в троллейбусе. Какой-то пьяный начал в салоне ко всем приставать, и что называется достал, когда дверь на остановке открылась, совершенно неожиданно для меня отец взял этого мужика за грудки и с правой врезал так, что тот вылетел из троллейбуса. Другой раз в соседнем доме раздались крики о помощи. «Володя за мной, – крикнул отец , и схватив в руки молоток, бросился на крик». Когда мы пришли, оказалось, что там уже все уладилось.

На мой вопрос: «Правда ли, что ты дрался во время футбольных встреч», он ответил утвердительно и как о чем–то само собой разумеющимся: «Если кто–то нарочно бил меня по ногам — то я тут же давал сдачу».

Думаю, что подобное поведение — это результат того, что после смерти в 1921 году своего отца, он с десятилетнего возраста воспитывался в детских домах. Однажды, когда по телевизору показывали кинофильм «Путевка в жизнь», он сказал мне, что в сущности это фильм о нем, и был он таким же беспризорником. Он прошел такую школу выживания, когда, чтобы сохранить свою пайку хлеба, свое достоинство, свою жизнь приходилась незамедлительно принимать адекватное решение. Поскольку интеллектуальных аргументов в их среде не было, то в ход шло все, что было под рукой: табуретка, нож, кол. В этой среде выживали только сильные, сильные духом. Отец был таким. Все, кто знал его, всегда отмечали исходившую от него уверенность, надежность. На него можно было положиться.

Оборотной стороной этого воспитания средой, была упертость отца. Его невозможно было заставить делать то, что он не хочет. Он не пил, когда пьют все, вообще он никогда не поступал по принципу «Все побежали и я побежал».

Мама рассказывала. что когда в 1946 году весь полк с женами собрался в доме офицеров на десятилетний юбилей полка, и какой-то представитель из округа в приветственном слове долго и нудно стал говорить о вскрытых в полку недостатках, к ужасу мамы, отец поднялся с бокалом в руках и, оборвав выступающего, сказал: Хватит слушать этого дурака! Давайте выпьем за наш прославленный в боях  ордена «Александра Невского, Никопольский отдельный разведывательный 39–й авиаполк». Все дружно выпили, а потом, уже захмелевший Костя Смирнов, уговаривал отца вместе набить гостю морду.

Что примечательно, этот инцидент не имел для отца ровно никаких последствий.

17–я воздушная становится авиационным прикрытием вновь созданного Четвертого Украинского фронта (командующий Ф. И. Толбухин) с которым ей предстоит самый длительный заграничный вояж. Ее войны будут участвовать в освобождении Румынии, Болгарии, Югославии, во взятии Венгрии, Австрии. Уже этот перечень показывает, что каждый из состава 39–го авиационного полка к концу войны, был награжден медалями: «За освобождение Белграда», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены», румынскими, болгарскими, югославскими наградами.

После завершения Сталинградской эпопеи подразделения 17–й воздушной армии почему-то не были награждены медалью «За оборону Сталинграда». Отец искренне и по моему вполне логично считал, что их полк принимал участие в этой битве, так как они работали исключительно по танковой армии Гота, которая стремилась на помощь Паульсу, но искать логику в действиях наших властей пустая затея.

В 1943 году 39–й полк упоминается среди первых частей, участвовавших в освобождении Украины, а точнее Ворошиловградской области. Мне довелось читать брошюру, в которой рассказывалось о подвиге командира эскадрильи 39–бомбардировочного полка, который «повторил подвиг капитана Гастелло, направив свой подбитый самолет на скопление вражеских эшелонов в Ворошиловграде».

Я слышал об этой истории от отца, но несколько по–иному. Утюскин был из числа самых старых летчиков. Прошел финскую, на фронте с первого дня.

Сбили его на глазах отца зенитным снарядом при бомбежке Ворошиловградского железнодорожного узла. Неуправляемая машина камнем врезалась в землю. Поднятая вокруг его имени шумиха всех в полку удивила. В газетах и брошюрах его гибель продолжали сравнивать с подвигом Гастелло, но к званию героя Советского Союза не представили.

Надо сказать, что отец не являлся верующим человеком в общепринятом смысле. Он никогда при мне не ходил в церковь, дома никогда не было икон, тем не менее, он знал несколько молитв, которые без единой оговорки нам зачитывал.

Был ли отец атеистом? Думаю, что нет. Уважение к церкви, к священнослужителям у него было всегда. Однажды на поминках умершего соседа Александра Павловича Скрипченко произошел поразивший меня разговор.

Кто-то из уже подвыпивших гостей вдруг сказал, что-то вроде того, что «Уж Евгений Матвеевич обязательно попадет в Рай».

Как я понимал, подтекст сказанного заключался в том, что в глазах соседей у моего отца была безупречная репутация.

«Нет! В Рай я никогда не попаду. Я слишком много убил людей» —негромко, но твердо ответил отец.

Меня поразило то, что отец, оказывается, всегда помнил, что даже враги, будь это немцы, финны, венгры, австрийцы — это тоже люди, и  убивать их —грех.

Был в истории 39-го полка случай гибели экипажа, который, стыдно сказать первоначально восприняли смехом.

Сбить истребитель противника очень сложно. Отец честно говорил, что понятия не имеет: сбивал он или нет. «Даш очередь и сразу же переводишь пулемет на следующего. Смотреть попал или не попал некогда, сожрут!»

Чаще всего о том, что тот или иной стрелок сбил самолет противника, подтверждали экипажи летящих рядом самолетов, да наземные службы. Однажды экипаж Хуторова вернулся с боевого вылета с пробоинами, к тому же садиться пришлось на одно колесо — в бою пробило правый пневматик. Штурман Свирко доложил о результатах разведки и в конце добавил, что на пути между Барвенково и Донцом были атакованы четырьмя истребителями Ме-109, одного удалось сбить.

Начальник воздушно–стрелковой службы полка капитан Китров из всего услышанного сделал совершенно неожиданный вывод, и сразу же набросился на Свирко. «Если бы младший лейтенант Свирко хорошо стрелял, то он сбил бы не один, а все четыре истребителя. Плохо, товарищ Свирко, плохо стреляете!»

Свирко подскочил, как ужаленный, покраснел и в первый момент не нашел, что сказать. Он не понял — серьезно говорит капитан или неумело шутит.

– «Я плохо стрелял? Вот полетите, товарищ капитан, и покажите, как надо стрелять! На земле мы все мастера теории обучать! Там в воздухе, надо показывать, а не в землянке».

Капитан, оскорбленный в своих лучших намерениях, сверкнул глазами и резко ответил:

– Вы забываетесь, товарищ младший лейтенант! А показать, как надо стрелять, покажу при первом удобном случае!»

На следующий день в составе одного из экипажей он действительно полетел в качестве воздушного стрелка. Вечером в той же столовой, кто-то спросил: «А где начальник стрелковой службы?» и когда в ответ раздалось: «Сбит!» Разразился гомерический хохот. Отец рассказывал, что смеялись все, смеялись до слез, хотя жалко было и экипаж, и в общем-то хорошего человека капитана Китрова, но смеялись. Как я узнал недавно, Китров — мой земляк, из Севастополя. В Балаклаве даже была Китров хутор.

С созданием 17–й воздушной армии стало четко прослеживаться разделение воинского труда: авиационный корпус бомбардировщиков, авиакорпус штурмовиков, истребительный авиакорпус. Как–то незаметно, стал вопрос о том, что функции воздушной разведки надо сосредотачивать в одних руках. За основу было решено взять полк, в котором это дело было поставлено лучше всех и вот тут оказалось, что из нескольких десятков авиационных полков 17–й воздушной армии лучшие разведчики в 39–ом. Так полк официально изменил статус, став «глазами» не только командующего воздушной армией, но и командующего фронтом генерала армии Толбухина.

Если раньше большое начальство никогда в полку не бывало, то теперь и командующий фронтом Толбухин, и начальник штаба Бирюзов, и особенно начальник разведки генерал Рогов могли запросто заехать в полк, чтобы лично поставить задачу и расспросить вернувшийся с разведки экипаж.

Однажды, читая воспоминания одного разведчика, я наткнулся на упоминание о начальнике разведуправления Четвертого Украинского фронта генерал–майоре Александре Семеновиче Рогове. Я прочитал этот отрывок отцу. Он сразу же оживился, попросил прочесть еще раз.

Как рассказал тогда отец, не смотря на свою грозную должность, Рогов был человеком удивительно тактичным. Был он в возрасте и за глаза все называли его стариком.

Иногда он приезжал на аэродром в сопровождении какой-нибудь молоденькой девушки. Но это не была обычная для фронта ППЖ. Девушку прятали от посторонних глаз, а вечером садили в «пешку» в кабину стрелка–радиста или в «Дуглас» и самолет уносил ее за сотни километров в глубокий тыл врага, где в определенном квадрате иногда на зажженные огни, иногда просто на удачу, ее сбрасывали с парашютом.

Таких девушек отец видел и провожал вместе с Роговым десятками и ни разу не было «старых знакомых». Для себя отец окрестил эти полеты девушек-разведчиц — полетами в один конец.

О командующем воздушной армией Судце отец отзывался уважительно. Говорил о том, что он был хороший летчик и до конца войны продолжал сам управлять самолетом, и на своем «Бастоне» даже летал на бомбардировки противника.

Я должен заметил, что отец пренебрежительно относился к людям, которые плохо отзывались о высоких начальниках. У нас в Марьино, — это микрорайон Симферополя, заселенный в 1953–57 годах исключительно офицерами в отставке в званиях подполковник–полковник было много интересных людей и вот почти каждый, если речь заходила об известных фамилиях, обычно говорил: «Да этот такая скотина. Я его знал, он…»

Отец всегда в таких случаях иронизировал: «Как он может быть хорошим человеком, если я его знал».

Сослуживец отца уже в дивизии Борис Агапович Кириленко, после выхода его на пенсию, часто бывал у нас дома в Крыму и как-то рассказал мне о командующем 18–й воздушной армией генерале Науменко. К Борис Агафьевичу я отношусь с огромным уважением. За годы войны его мать четыре раза официально получала похоронки. Все четыре раза он, сбитый за линией фронта, возвращался.

Как я понял с его слов, командующего 18–й воздушной армией панически боялись все. Случайная встреча на аэродроме могла обернуться незаслуженным оскорблением, гаупвахтой, штрафбатом. И потому, когда становилось известно, что на аэродром прилетал Науменко все старались не высовываться.

Ничего подобного о командующем 17-й воздушной армии Судце я не слышал ни разу.

В семидесятые годы долгое время на телевидении работала диктором милая ведущая Татьяна Судец. Каждый раз, когда она называла свою фамилию, у нас в комнате наступала тишина, как будто бы отцу передают привет с той далекой войны.

В работе разведчиков появилась и своя специфика, страшная специфика. Если раньше экипажи гибли в основном на глазах друзей, то теперь в страшный повседневный быт вошли слова «пропал без вести». Чаще всего это сопровождалось информацией по радио: «Атакуют истребители…» и больше ничего.

Отец часто вспоминал о том, что самыми жуткими моментами той поры были задания, когда от итогов разведки зависела судьба едва ли не всего фронта, когда одного слова разведчика ждали сотни экипажей, а ему надо было «всего лишь» доложить, что на таком то аэродроме противника вся авиация на месте. Тогда поднимались бомбардировщики, взлетали истребители прикрытия, и вся эта армада летела к только, что разведанному аэродрому противнику, что бы нанести упреждающий удар.

Иногда командование требовало найти вдруг исчезнувшую колонну танков противника и экипаж за экипажем улетали и не возвращались.

Такие моменты, когда не вернулся первый разведчик, ушел с тем же заданием и тоже исчез второй, отец называл самыми страшными. Каждый понимал, что и полет третьего экипажа и четвертого - это полет на верную смерть, а командование требовало и требовало данных…

Однажды, уже после того, как не вернулся уже третий экипаж начальник штаба Альтович, сам сел за штурвал и полетел на задание. Об этом поступке отец всегда вспоминал с искренним восхищением. После того успешного полета нравственный авторитет начальника штаба подполковника Альтовича в глазах всего полка был непоколебим.

Мне довелось общаться с Наумом Мефодиевичем у нас дома, был я и у него в гостях во Львове. Когда я спросил его о том, помнит ли он этот полет, он только улыбнулся и ничего больше не ответил. Думаю, что это был тот случай, когда он предпочел сам пойти на почти верную гибель, чем посылать кого-либо из своих подчиненных.

Другая история, как не покажется странным, носит комический оттенок. Все было так же. Сбит один экипаж, сбит второй… Командование требует послать очередной самолет. Командир полка Федоров приказывает лететь экипажу Сергея Карманного. Прощаясь, словно, завещая. Сергей сказал: «Мой кожаный реглан можете пропить. На него зав военторга давно глаз положил».

Так получилось, что вернулся экипаж на последних каплях бензина и пока штурман Михаил Тревгода докладывал результаты разведки, Сергей Карманный с криком: «Я вернулся!» ринулся в казарму, справедливо опасаясь за свое имущество.

 
Старшина Батаев, стрелок-радист Дима Матяш, майор Поляков и их «жертва»

На аэродроме в Ново–Деркуле полк впервые был подвергнут страшной бомбежке. Восемнадцать самолетов противника в считанные минуты превратили лениво просыпающийся аэродром в ад. Как оказалось впоследствии, эта операция оказалась хорошо спланированной, были блокированы истребители на соседнем аэродроме. И тем не менее один самолет противника был сбит. Сделал это из самодельной зенитной установки солдат батальона аэродромного обслуживания Станислав Лидерман. Это была дуэль, за которым наблюдал весь полк. «Мессер» слал очередь за очередью, а наш солдат пытался поразить атакующего врага. Самолет вспыхнул в воздухе и тут же упал сразу за аэродром. Станислав был тяжело ранен. Восхищенный его подвигом Федоров привинтил к гимнастерке героя свой орден «Красной звезды».

Отцу бомбежка в Ново–Деркулем запомнилась и таким эпизодом. Самолет Карманного оказался в центре аэродрома и вместо того, чтобы убраться на край поля, под защиту деревьев, он так и стоял посередине аэродрома, а экипаж пытался отстреливаться от наседающих «Мессеров» из пулеметов. Федоров приказал отцу добежать до самолета и приказать Карманному убираться. Вылезать из щели не хотелось, но приказ есть приказ. Проклиная Карманного, отец, под бомбами и пулями, побежал к стоящей по средине аэродрома «пешке». Когда он изложил Карманному все, что думает о нем Федоров, то поразился тому, как Сергей Карманный, спокойно снимая пальчик за пальчиком кожаную перчатку, добродушно согласился, что действительно пора убираться. И все это происходило под грохот бомб, свист пуль и осколков.

В тот день полк потерял практически все свои самолеты. Как написал мне впоследствии в своем письме Литвинов, он в числе трех экипажей прилетел в 39–й полк сразу после этой бомбежки, но самолеты у них отобрали и передали «старикам». А затем уже пригнали новые машины, и жизнь вновь пошла своим чередом.

Во время полета на разведку в район Ясиноватой был сбит экипаж Глыги. Стрелок–радист Семичев успел передать: «Горит правый мотор, идем на Артемовск». После этого связь с экипажем прервалась.

Иван Глыга был последним летчиком 39–го полка начинавшим войну в Пинске и его гибель, словно подводила черту, становясь своеобразной вехой. Оказалось, что ефрейтор Маша Маркова была невестой пропавшего с Глыгой штурмана Семена Минаева.

Девушка рыдала на плече у доктора Гольдина, а тот, как мог, успокаивал ее. Ведь пропал без вести еще не погиб. Вернулся же из плена Коля Самусенко, пришел из-за линии фронта Коваль.

Надо сказать, что слова Самуила Абрамовича оказались вещими. Пол–года спустя Глыга, Минаев и Семичев живые и здоровые, награжденные партизанскими медалями вернулись в родной полк.

Наверное, самое время сейчас поговорить о плене. Я был еще в сущности ребенком, учился в классе втором, когда прочитал в какой-то книжке о том, что какой-то наш командир застрелился, чтобы не попасть в плен. Я почему-то прочитал этот отрывок отцу, но к моему удивлению он только выругался. «Ну и дурак! Если б все стрелялись, кто бы войну выиграл»!

В последствии я несколько раз возвращался в беседах с отцом к этой теме и, как я понял, у летчиков существовал некий неписанный, тайный кодекс чести. Сознательно сдаваться в плен никто не собирался, но и стреляться тоже.

Как стало известно уже после войны, на сторону противника перелетело 80 советских самолетов. Отец о подобных случаях мне никогда не говорил, да возможно и не знал.

В мемуарной и художественной литературе о тех, летчиках, кто оказался в плену, обязательно фигурируют такие фразы, как «находился без сознания», «при ударе о землю потерял пистолет» все это полу–правда. Каждый человек до последней секунды надеется на лучшее, надеется даже на чудо.

Как показал опыт, у немцев было совершенно иное отношение к военнопленным летчикам, штурманам, стрелкам–радистам нежели ко всей остальной массе военнопленных. Их содержали в отдельных лагерях и настойчиво, вежливо, довольно толково агитировали летать против англичан. Именно в таком лагере и оказался экипаж Ивана Глыги, там они встретили ранее сбитого Николая Шабалина.

Как потом рассказывал Глыга, бежать удалось благодаря старику–банщику, и то только потому, что у партизан оказались авиационные пулеметы, с которыми никто не смог совладать. На предложение банщика бежать, Глыга поставил условие — только вместе с остальными ребятами из его полка. Какое-то время они воевали в партизанах, а когда область освободили, сами нашли свой полк.

Надо признать, что счастливая судьба и Самусенко, Глыги, и Минаеве в целом не типична для всей массы советских офицеров, которые прошли немецкий плен. Приказ №270 не предусматривал исключений и если бы они не пришли именно в свой полк, то скорее всего оказались бы в нашем лагере или в лучшем случае в штрафной роте.

Плен «ойкнулся» им уже после войны. Самусенко был сразу же отчислен из армии, а когда он попытался поступить на юридический факультет университета, то не смог пройти мандатную комиссию.

Глыга остался в армии, но неожиданно для себя получил назначение в какую–то глухомань. Когда он прибыл в новую часть, кто-то из старожил добродушно поинтересовался, за какие, мол, грехи к нам. Глыга первоначально, даже не понял вопроса. Но когда ему предложили возможный перечень ответов, среди которых на первом месте был плен, то с грустью понял, что попал по назначению.

Думаю, что в какой–то степени, на судьбе всех побывавших в плену отразилось и то, что начальником особого отдела 39–го полка оказался порядочный человек. В последствие, по наградным документам полка, мне удалось установить его фамилию. Это был Сусин Николай Михайлович, старший оперуполномоченный особого отдела. О нем ни разу не вспоминает Самусенко, ни словом не пишет Федоров, но в рассказах отца он фигурировал несколько раз. Однажды он вызвал майора Полякова и официально предложил подписать бумагу, согласно которой, он должен доносить на майора Смирнова. Отец понимал, что отказ от подписи сразу же влечет отчисление в штрафную роту. Бумагу он подписал, а вечером рассказал обо всем Косте Смирнову, тот грустно улыбнулся. Оказалось, что точно такую же бумагу с обязательством доносить на начальника связи полка подписал часом назад и он.

Особист обязан был проводить подобную работу, но ни у майора Смирнова, ни у отца он ни разу ни потребовал реальной информации.

Запомнился мне и другой эпизод. Однажды вечером офицеры штаба сидели в землянке и играли в преферанс. Все было, как обычно, и только капитан Титов, что-то хмыкал себе под нос. Наконец, он не выдержал и, подсмеиваясь, рассказал, что начальник особого отдела нечаянно провалился в какую-то яму и до сих пор там находится.

«И ты не помог ему выбраться?» — изумился отец. Бросив карты, он пошел искать товарища и действительно вытащил его из глубокой ямы. Для Титова, за которым еще с Быхова закрепилась справедливая репутация пьяницы и безответственного человека все, включая и этот эпизод сходило как с гуся вода.

Тем не менее, особист не был добреньким. Как рассказал мне отец, почти в каждом освобожденном городе, особый отдел расстреливал кого–нибудь из солдат за изнасилование. И что самое печальное все это повторялось почти в каждом городе.

В конце весны 1944 года войска Четвертого Украинского фронта вошли в Румынию. Воспоминания отца об этом периоде перемешиваются с более поздним и основательным пребыванием в Румынии уже после победы. Поэтому о румынских впечатлениях мы поговорим несколько позднее.

Следующей страной стала Болгария. Все что происходило в этой стране напоминало Румынию. Вчерашний противник стал союзником. В силу специфики своей профессий отец вновь первым садился на аэродромы и устанавливал связь. Как шутил он сам, действовал по принципу изложенному еще Лениным: Главная задача захватить почту, телеграф…

В Болгарии отец чувствовал себя как рыба воде. Дело в том, что болгарский язык это конгломерат славянских и тюркских слов. Поскольку отец свободно владел крымскотатарским языком, то довольно сносно понимал болгар.

Работая в Пловдиве с работниками телеграфа, отец увидел в окно футбольное поле. Слово за слово и отец договорился о встрече между футбольной командой полка и работниками телеграфа. Как будет называться советская команда? Не долго думая, отец ответил: ВВС!

Дальнейшие события развивались совершенно в непредсказуемом русле. По всему городу были расклеены афиши анонсирующие приезд футбольной команды ВВС из Советского Союза. Когда в назначенный час отец и его товарищи пришли на стадион то ахнули, он был переполнен, а играть им предстояло с пловдивской командой высшей лиги.

Уже через пять минут выяснилось, что произошло недорозумение и летчиков-любителей приняли за прославленную московскую команду. Играть против профессионалов было бессмысленно и тогда кто–то из болгар предложил, чтобы отец и четверо советских футболистов влились в болгарскую команду, болгарские футболисты в советскую, так и доиграли этот матч.

В Софие поступил приказ передать один из самолетов ПЕ–2 местным властям для установления его в центре города в качестве памятника. Выбор главного инженера полка майора Чугая пал на самолет Сергея Карманного. Дело в том, что это был единственный в полку самолет с воздушным охлаждением и потому доставлял технической службе много хлопот. Интересно стоит ли этот самолет до сих пор или разделил судьбу легендарного памятника Алеше, который как я слышал уже не «стоит под горою...»

Болгария запомнилась отцу несоответствием жестикуляции. Когда говорят «да», то головой машут из стороны в сторону, как у нас при отрицании, а когда говорят «нет», то машут головой сверху вниз. Слово «спички», оказывается, было созвучно с каким-то неприличным ругательством.

Команда футболистов 39-го авиационного полка.
(6-й справа начальник связи полка Евгений Поляков)

После Болгарии совершенно неожиданно для себя авиаторы оказались в Югославии. И отец и его боевой друг Михаил Тревгода, неоднократно говорили мне, что более теплого приема чем в Югославии они не встречали нигде. Михаил Антонович был ошеломлен, когда в каком-то доме, где они остановились на ночлег, хозяйка поставила перед ним тазик и омыла его ноги — высшая степень уважения.

Отец неоднократно тепло отзывался об американских летчиках: «Простые ребята» и не очень доброжелательно об английских, которые относились к нам с высока. Долгое время я не мог понять, где отец мог с ними общаться, чтобы делать такие выводы. Недавно я получил письмо от сына однополчанина отца Виктора Курукалова. Он практически слово в слово повторил мнение уже своего отца, и привел поразительный эпизод. Оказывается 39–й полк стоял с американцами и англичанами на одном аэродроме в Триесте. Сейчас это Италия. Его отец всю ночь играл с американцами в карты, выиграл целую наволочку денег, которую тут же в баре пропила вся эскадрилья. Примечательно, что в Триесте среди авиаторов–картежников действовал уникальный курс валют: 1 доллар — 1 рубль. В отношении карт мне запомнилось то, что копания отца постоянно играла в преферанс, особенно в нелетную погоду. Играя с нами в семейном кругу: мама, я, моя жена. Пряча карты от подглядывания соседа, отец часто приговаривал: «Карты — ближе к орденам».

Затем была Венгрия. И вновь война повернулась своим окровавленным лицом. Возле озера Балатон советское командование прозевало сосредоточение немецкой танковой группировки. К стыду воздушных разведчиков они узнали о немецких танках только тогда, когда те внезапно появились на их аэродроме. Это был шок. Действовали по принципу: «Спасайся, кто может!» Кто улетел, кто ехал, кто убежал. Один из товарищей отца, не помню его фамилию, упал среди убитых и притворился мертвым. Немецкий мотоциклист остановился возле него, снял летный шлем, надел на себя и поехал дальше. Далее была Австрия. В домашнем альбоме сохранилось множество фотографий Вены мая 1945 года.

Как рассказывал, отец 9 мая отдельные экипажи успели сцепиться с американскими истребителями. Наши «пешки» бомбили переправы, по которым немцы уходили к американцам, чтобы именно им сдаться в плен. Наши бомбили, американцы их прикрывали. В истории это противостояние нигде не нашло отражения.

9 мая 1945 года 39—й полк встретил в Австрии в городке Винер–штадт. Довольно скоро определилось их дальнейшее место службы — Румыния, городок Келераш.

В конце 1945 года в Симферополь приехал Костя Смирнов с женой Лизой и мой отец. Какое-то время они наслаждались жизнью в Крыму, но надо было ехать в полк. Было принято решение, что жены будут вместе жить в Симферополе и ждать, когда их можно будет забрать с собой. Буквально в последнюю минуту Костя предложил взять с собой в Румынию моего брата — девятилетнего Леню. Мама не возражала и на комфортабельном корабле «Адольф Гитлер», который достался нам как трофей, из Севастополя они ушли в Констанцу. Спустя полвека уже под именем «Адмирал Нахимов» этот корабль погибнет в Новороссийском порту.

Как я понял, потом из рассказов брата он очень быстро освоил румынский язык и был предоставлен самому себе, так как заниматься сыном времени у отца не было. К тому же Ленька никогда не был паинькой и всегда умудрялся создавать проблемы. Очень скоро мама получила телеграмму, что Леня находится в Москве, ул. Покровские ворота, 5, куда его увез туда, уехавший в отпуск товарищ отца. Мама поехала в Москву, там нашла сына и вернулась в Симферополь. В начале весны отец вновь приехал в Симферополь, чтобы увезти маму и Лизу Смирнову в Румынию. Вновь уходили из Севастополя, но уже на каком-то небольшом сухогрузе, заполненном зерном, которое из голодного Крыма везли почему–то в Румынию. На море был страшный шторм. Мама была на шестом месяце беременности, и переход из Севастополя в Констанцу  был для нее сущей пыткой. Лиза же недавно родила сына Костю и чувствовала себя довольно прилично. Маме запомнилось, как чуть ли не насильно, отец вывел ее на верхнюю палубу и показал, как с корабельной пушки расстреливали  большую рогатую мину, которая оказалась по курсу корабля. Как сказал тогда маме капитан корабля, от морской болезни слегла половина команды. Папа же чувствовал себя великолепно и с интересом впитывал впечатления.

В Бухаресте у отца случилась неприятность. В трамвае кто–то срезал у него пистолет. Потеря оружия была чревата серьезными последствиями, но новый командир полка полковник Никифоров сумел замять это дело.

Никифоров пришел в полк уже в Румынии. Это был боевой летчик. В конце войны он командовал полком, летающим на «Бостонах». С отцом у него сложились самые лучшие, дружеские отношения. Фактически все праздники они отмечали вшестером: Николай Никифоров с женой Антониной, Костя Смирнов с Лизой и Евгений Поляков с женой Полиной.

В Румынии отец неоднократно общался с королем Румынии Михаем, который тоже был военным летчиком и часто летал с их аэродрома.

Однажды на охоте отец чуть не погиб от клыков кабана, который шел прямо на него. От смерти или увечья его спас румынский полковник, который хладнокровно уложил кабана точным выстрелом прямо у его ног. Но несколько дробинок попало отцу в ноги. Одну из них он проносил всю жизнь.

В Румынии полк жил в ожидании новой войны. Как рассказывал отец, у него не было сомнения, что очень скоро им предстоит «освобождать» Турцию. В газетах писали о Константинополе, колыбели православия. Полк постоянно совершал разведывательные облеты турецкой территории. Были получены карты будущего театра военных действий. Но, что–то поперхнулось в запущенной машине. Англичане силой оружия расправились с коммунистической партией Греции и дали наглядный урок Сталину, что не оставят Турцию одну на растерзание.

Турцию оставили в покое и о Константинополе — колыбели православия больше не вспоминали, а по радио бодро зазвучала песня с символическими словами: «Не нужен мне берег турецкий…»

Полк получил новую задачу — передислоцироваться в СССР, в Киргизию, в город Ош.

Может показаться странным, но я помню этот переезд. Мы ехали в товарных вагонах, на каждой станции все бегали за кипятком. В Оше поселились в каких-то бараках. В коридоре примусы. Нас детей подкармливали у каждого стола. Вокруг горы. Землетрясения чуть ли не каждый день. Там в Оше штурман Воронин и кто-то из летчиков стали лауреатами Сталинской премии за проведенную работу по составлению точной карты Памира.

В Оше погиб Никифоров. В условиях плохой видимости его самолет врезался в гору. В составе экипажа был штурман полка майор Иванов, а также очень близкий нашей семье человек стрелок-радист Дима Матяш.

На этом можно было бы закончить рассказ о службе отца в 39-м полку, но я приведу еще один мой рассказ об этом периоде.

Отца перевели в Чирчик начальником связи дивизии. Это уже был Узбекистан. Пока наша семья переезжала, в мире, оказывается, многое изменилось, но отец ничего этого не знал. Так получилась, что в новой воинской части он почти сразу попал на какое-то торжественное собрание. Как и положено пришел в гарнизонный клуб при всех орденах. Какой-то полковник из политотдела армии делал доклад, и почему-то раз за разом поглядывал на сидевшего в первом ряду отца. Причина столь неожиданного интереса выяснилась после того, как докладчик стал говорить о том, что в дивизии потеряли всякую бдительность, и есть оказывается еще офицеры, которые носят награды этого отщепенца и фашиста Тито. К отцу подошел начальник политотдела дивизии и, выведя из дома офицеров, объяснил, что недавно был получен приказ: сдать все югославские награды. Поскольку  подполковник Поляков этого не знал, то следует это сделать незамедлительно. В сердцах отец сорвал югославскую награду, болгарскую, румынскую и зашвырнул их в бегущий рядом арык.

1949 год. Ош. Майор Поляков во главе  полковой колонны.

В 1986 году отец получил приглашение приехать на 50–летия формирование 39–го авиационного полка, который, оказывается, базировался в Казахской ССР, в городе Балхаш. Командование части оплачивала как проезд самого отца, но и сопровождающего его лица. Честно говоря, мне очень хотелось поехать, но отцу шел семьдесят пятый год, и самое главное из-за катаракты он практически ослеп

На следующее лето у нас гостил сын однополчанина Володя Кленин, отец которого побывал на юбилее. Как я понял с его слов ни Глыга, ни Чугай, по-видимому, по аналогичной причине приехать не смогли. В 1990 году полк в Балхаше еще существовал и мой товарищ — в прошлом офицер военной разведки, проходил в нем стажировку. Что стало с полком в настоящее время я, к сожалению, не знаю. Может быть он стал частью военно–воздушных сил Казахстана, а может быть его расформировали.

В музее полка хранится летная книжка отца, фотографии разных лет и… частица его души.

В Крымском областном военкомате мне довелось прочитать личное дело отца. Некоторые фрагменты из него я приведу в настоящих мемуарах.

Родился в 1911 году в Симферополе. Жил в Чиновничьем переулке в доме Вартанова. С 1921 по 1924 находился в детских домах. С 1925 по 1926 жил в с. Ханышкой, Бахчисарайского района, Крымская АССР, работал в артели «Гигант», тракторист. 1926–1929 симферопольская профтехшкола; 1929–1931 Крымдортранс, автомоторист; 1931–1932. 2–ая военная школа авиационных техников (2–я ВШАТ) Вольск, Саратовская область.; 1932 – 1936 младший авиатехник 26 авиапарка ОК ДВА. 1936 3–я военная школа лет–набов (Оренбург); 1936 младший летчик наблюдатель 59 –я бригада СБ (Быхов); с 1938 начальник связи эскадрильи 39 б.б.а.п. (Быхов — Пинск); октябрь 1940–июнь 1941 учеба в Москве; 22 июнь 1941–август 1949 начальник связи 39 авиаполка 6 ВА Туркестанского округа; 1949–1956 начальник связи 13–й , а затем 38–й истребительной авиадивизии.

Воинские звания: лейтенант с 1932 года; старший лейтенант с 05.07.38 года; капитан с 29.11.41; майор с 12.09.43; подполковник с 05.02.51.

Воинскую карьеру отца нельзя признать особо успешной. Шесть лет он ходил в лейтенантах. Столь большой срок связан с тем, что начав службу авиатехником, он затем переучивается на штурмана.

Старшим лейтенантом служит четыре года. При этом вновь кардинальные перемены: из штурманов он переучивается в специалиста по связи. Менее всего ему пришлось быть капитаном всего два года. Затем восемь лет майором. Шесть лет подполковником. Он мог стать полковником, но отказался от новой должности, так как это автоматически влекло за собой еще пять лет службы.

Совершил 16 боевых вылетов в Финскую войну, в которой участвовал с 11.02.40 по 13.03.40 В Отечественную войну совершил 15 боевых вылетов. Участвовал в боевых действиях:

с 22.06.41 по 25.07.41 (Пинск — Гомель);

с 05.10.41 по 06.11.41 (Москва);

с 11.12.42 по 09.05.45 (Юго–Западный, 3–й Украинский фронты).

Из характеристик разных лет:

« В воздухе стреляет хорошо, на земле плохо» (1934)

«Политически неграмотный, но не признается» (1937)

«Плохо изучает театр военных действий, вооруженные силы, экономику и военную промышленность сопредельных государств» (1946)

«Приказом командующего 17 ВА арестован на пятнадцать суток домашнего ареста за утерю пистолета «ТТ» (22.01.46)

«Лично дисциплинирован, но имеет склонность к обсуждению и критике действий старших начальников. В совершенстве владеет командным языком (1947)

«В период учебы на курсах недостаточная образовательная подготовка создали с первых дней некоторую напряженность в учебе. С переходом на изучение специальных дисциплин стал учиться лучше и увереннее. Восемь оценок «отлично», четыре «хорошо».

В каждой характеристике было и следующее:

«Лишенных по суду избирательных прав родителей и ближайших родственников и его и жены нет».

«Родственников его и его жены за границей не имеется, и в армиях других стран не служили и не служат».

«Из родителей и ближайших родственников его и его жены на оккупированной территории в период Отечественной войны никто не проживал и угнанных в Германию или другие страны никого не было».

Далее я привожу мои рассказы, написанные мной в разные годы и опубликованные в различных газетах, журналах, книгах, которые были навеяны подлинными историями, рассказанными мне отцом.

Строгий проверяющий

«В 39-ом авиационном полку ждали инспекторскую проверку. Ничего необычного в этом не было, но и приятного тоже.

Наконец, гости появились. Полк построен. Среди группы проверяющих выделялся высокий красивый генерал. Когда он приблизился, Евгений Поляков обомлел. В генерале он сразу же узнал своего старого товарища по уже далекому тридцать шестому году, молодого лейтенанта, вместе с которым они прибыли в еще только формировавшийся 39-й полк. Уже в Финскую старший лейтенант Заяц командовал эскадрильей. В первый же день Отечественной  войны Заяц был сбит и никогда более их пути больше не пересекались.

Принимая рапорт командира полка, генерал внимательно рассматривал шеренги летчиков, штурманов, технического персонала, а затем  к изумлению застывшего строя, направился к  стоявшему в группе офицеров управления полка майору Полякову и они трижды расцеловались. А дальше произошло и вовсе неожиданное: Поляков вышел из строя и провел генерала  вдоль шеренги к третьей эскадрильи, где в  строю стоял начальник связи эскадрильи старший лейтенант Василий Зверьков, тот самый стрелок-радист Вася  Зверьков, который в июне сорок первого по занятой немцами территории пятьдесят километров нес на себе тяжелораненого командира и вынес его к нашим частям.

А вечером я был свидетелем того, как у нас на квартире генерал Заяц, отец, дядя Вася Зверьков пили и вспоминали. Заяц расспрашивал об однополчанах: о всех тех, с кем они служили до войны в Старом Быхове, прошли финскую войну, жили в Вильно, в Пинске и то отец, то дядя Вася на каждое произнесенное имя неизменно отвечали: сгорел над целью, сбит истребителями, разбился при посадке, пропал без вести…

До сих пор я помню услышанный в тот вечер рассказ о том,  как штурман  их экипажа капитан Рябиков, ноги которого были перебиты навалившимся на него авиационным двигателем, умолял стрелка-радиста застрелить его и страшно кричал до тех пор, пока пламя окончательно не накрыло кабину».

Дутик

«Когда моя дочь училась в первом классе, учительница  попросила пригласить в класс дедушек, которые участвовали в войне. Таковых оказалось только двое: дедушка Димы Шортова и дедушка Оли Поляковой. Я твердо знал, что никогда раньше отец в школах не выступал и с интересом ожидал, как будут развиваться события. Честно говоря, я был убежден, что в школу отец не пойдет, так как подобные мероприятия он терпеть не мог. К моему изумлению, когда любимая внучка (а нелюбимых у него не было) тоном, не терпящим отказа, потребовала быть в школе и выступить - он согласился.

На следующий день весь первый класс только и обсуждал рассказ о войне Олиного дедушки и совершенно не помнил о подвигах танкистов, о которых поведал другой не менее уважаемый ветеран.

Я с интересом стал расспрашивать  дочь о том, что же такого интересного поведал им дед. А она, взахлеб, с широко раскрытыми глазами рассказала о том, что у друга - деда Кости Смирнова была маленькая собачка Дутик. Дутик — это на самолете самое маленькое колесо. Так вот, Костя Смирнов  брал собаку в каждый полет. Сидела  она у него за пазухой, высунув голову. Самое же удивительное заключалось в том, что Дутик первым замечал немецкие "Мессершмитты" и лаял в их сторону. И хотя от рева моторов ничего слышно не было, но Костя быстро приспособился понимать своего друга. На войне бомбардировщик в ту пору жил всего девять вылетов. Но благодаря, Дутику экипаж Кости летал и летал на разведку, счастливо избегая встреч с ненавистными "Мессершмиттами".  

И только в Рауховке уже под Одессой во время бомбежки немцами нашего аэродрома Дутик погиб. Костя Смирнов плакал над могилой собаки и все понимали, что он хоронит лучшего друга, друга, который не раз спасал его жизнь».

В этом рассказе все — правда, кроме одного. Отец не стал рассказывать детям, что Дутика застрелил наш солдат из караульной роты, застрелил просто так от нечего делать.

Солдат-священник.

25 января 1943 года 39-й авиационный бомбардировочный полк впервые получил приказ на передислокацию не восток, а на запад. Мой отец, Евгений Матвеевич Поляков в ту пору капитан ВВС в силу своих обязанностей начальника связи полка должен был организовать связь и обеспечить прием полка. Технический персонал двинулся в Гартмашевку наземным эшелоном, а капитан Поляков в экипаже Глыги и стрелка-радиста Васи Зверькова  должен был сесть на аэродроме первым.

Приземлились без проблем. Чувствовалось, что фашисты покинули городок совсем недавно. На аэродроме стояло штук сорок брошенных противником самолетов, которые не смогли улететь из-за отсутствия горючего. Гартмашевка была довольно крупной железнодорожной станцией, на которой, буквально накануне, экипажи Глыги, Смирнова, Карманного разбомбили эшелон с горючим.

Через какое-то время один за другим стали садится самолеты полка, причем в кабинах помимо членов экипажа находились техники, мотористы, оружейники…

Все шло в привычном ритме, как вдруг к отцу подошел бледный Иван Глыга и потащил его к границе аэродрома. В недавно вырытом капонире в страшной неровности снега они увидели жуткую картину: мужские, женские, детские трупы. У некоторых руки перекручены проволокой…

К капониру как завороженные тянулись, новые и новые экипажи, солдаты аэродромной команды… Иван Глыга наклонился к отцу и тихо сказал: «Давай похороним их  по-людски!»

- Что значит «по-людски»? — не понял отец.

Со священником!- также тихо, но твердо пояснил Иван!

На поиски священника отправились всем экипажем, но в Гартмашевке действующей церкви не было уже лет десять, а последнего священника куда-то забрало НКВД. Авиаторы уже были готовы отказаться от своей затеи, как к отцу подошел  немолодой  солдат из аэродромной команды. По-военному попросил разрешения обратиться и вдруг как-то странно взглянув в глаза, сказал, что он может провести панихиду по безвинно убиенным, но ему нужно часа два времени, чтобы подготовиться.

Не очень понимая, какой смысл вкладывал в эти слова боец, отец буднично ответил: Готовьтесь!

Вечером весь полк, бойцы батальона аэродромного обслуживания, немногие случайно оставшихся в живых местные жители собрались на траурный митинг. Оказалось, что боец батальона аэродромного обслуживания Иван Ткачев был родом из Гармашевки, и в проклятом рву среди 157 убитых он опознал отца, мать, младшего брата…

Выступил командир полка майор Федоров, затем другие выступающие. Говорили зло, искренне, со слезами на глазах, клялись мстить… И тут отца кто-то сзади тронул за локоть. Он оглянулся и обмер. Рядом с Глыгой и Зверьковым стоял священник. Был он в рясе. С крестом на шее и с большой медной гильзой от снаряда вместо кадила…

Не сразу отец признал в священнике солдата из аэродромной команды.

- Я готов! Товарищ, капитан!- как-то отрешенно произнес священник.

Не сговариваясь, став вроде почетного эскорта капитан Поляков, старший лейтенант Глыга и старшина Зверьков вывели священника вперед. Отец успел заметить широко раскрытые от удивления глаза комполка, ужас в глазах замполита, но когда священник заговорил, уже никто не то что, не посмел, да и, наверное, и не смог бы не то что двинуться с места, но и пошевелиться. Его густой спокойный  голос был слышен одновременно всем и доходил до каждого.  Его молитва за упокой безвинно погибших, его молитва за славное православное воинство и его славных соколов звучала исключительно торжественно и проникновенно. И когда, наконец, он произнес: «Аминь!» скорее инстинктивно, чем сознательно, как когда-то в детстве  капитан Поляков перекрестился и на едином дыхании этот жест повторил весь полк.

А дальше шла обычная фронтовая жизнь. Трудно сказать почему, но о проведенном в 39-полку отпевании погибших не стал сообщать в вышестоящие инстанции ни замполит полка, ни особист.

Как сложилась дальнейшая судьба солдата-священника, отец не знал. Еще какое-то время они служили вместе. «Священник» по-прежнему выполнял какую-то свою работу. Все было, как обычно лишь только при нем механики, почему старались не материться, да офицеры при случайной встрече почему-то приветствовали его первыми.

А полк все дальше передвигался на запад. Командиром 241-й авиационной дивизии стал Алексей Федоров счастливо закончивший войну в самом Берлине.

В своей книге воспоминаний «Иду в пике» вышедшей в 1976 году, он описывает похороны в Гартмашевке, но ни словом не упомянул о молебне.

К маю 1945 из числа летного состава 39-го отдельного Никопольского, ордена Александра Невского разведывательного полка, начавшего войну 22 июня 1941 года в Пинске и закончившего его 9 мая 1945 в Винерштате (Австрия)  осталось только три человека: капитан Иван Глыга, майор Евгений Поляков и старшина Василий Зверьков. Иногда я, рожденный в первый послевоенный год, думаю о том, что может быть именно этот молебен в Гартмашевке послужил им оберегом в той страшной войне».

Продолжение следует