Туршу Рахиль Вениаминовна
1870–1921
Раиль, как ее называли дома, была, вероятно, первой крымчанкой, которая стала врачом. После окончания Бестужевских курсов она выехала на работу земским врачом в Тургай, территория современного Казахстана. Там она стала женой человека, о котором раньше знал каждый казах советской эпохи. Расскажу о нем и я. Энциклопедии дают об этом человеке чpезвычайно скупое пpедставление: госудаpственный и паpтийный деятель СССР. Один из pуководителей Сpеднеазиатского восстания 1916 года. Герой гражданской войны. Идет время, меняются наши оценки, но интерес к этому человеку по–прежнему не остывает.
В Крыму его имя почти не известно, в Средней же Азии и особенно в Казахстане оно овеяно легендами.
Если внимательно изучать биографию Джангильдина, то постоянно сталкиваешься с неразрешимой загадкой: на обессмертившее его восстание он выезжает из Симферополя. В 1917 году из Петрограда с мандатом Свердлова вновь едет в Симферополь. Ни один казахский исследователь, а о нем написано сотни статей и десяток книг, не дает ответа на вопрос: «Почему именно Симферополь»? Чтобы ответить на него необходимо узнать всю биографию Джангильдина.
Алиби Тогжанович Джангильдин родился в 1884 году в ауле Койдагул, Тургайского уезда. Семья — бедней некуда. В те годы в бескрайние степи Казахстана направлялись русские священники, которые должны были приобщить «дикий народ» к истинной вере. Они и направляют Алиби на учебу в семинарию, где он, как «инородец» и прозелит новой веры пользовался значительными льготами.
Жизнь в большом городе, а Казань тогда была одним из крупнейших городов России, сначала ошеломила, а затем увлекла парня. Затем он едет в Москву, где пытается продолжить учебу в духовной академии, но политические события, обрушившиеся на страну, захватывают и его. Из академии Алиби исключают, да еще и предают «анафеме». Это мало беспокоит молодого казаха. Он много занимается самообразованием, работает репортером в газетах.
Начав познавать мир, Алиби уже не мог остановиться. И вот тогда он делает совершенно неожиданное, и даже шокирующее объявление в московских и петербургских газетах. Смысл объявления был в том, что он приглашал к себе в компанию людей, желающих вместе с ним пешком обойти… вокруг Земли!
Откликнулись двое: из Петербурга инженер-технолог Полевой и преподаватель Московского коммерческого института Коровин.
В 1908 году они начали свое путешествие. В день проходили по сорок–пятьдесят верст. Но это не была гонка на время. В селах они читали лекции, в городах устраивали платные вечера.
Уже в Европе Джангильдин осваивает фотографическое дело и на весь период путешествия оно становится основным источником доходов. Джангильдин фотографирует достопримечательности одних городов, а затем продает фотографии в других. И так по всему маршруту следования.
В Будапеште Джангильдину и его товарищам был оказан чудесный прием. В центре внимания, конечно, был сам Джангильдин. Дело в том, что в этот период венгерская интеллигенция особенно увлекалась историей происхождения своего народа, который, по их убеждению, пришел за Карпаты из степей России. В Джангильдине они видели собрата.
Эрудиция молодого казаха, его просвещенность создали ему прекрасный имидж. В те годы Россия представлялась Европе страной дикарей и варваров, а потому Джангильдина искренне убеждали остаться в Венгрии. Как ни удивительно, но остались его русские товарищи, а Алиби продолжил путешествие самостоятельно.
Позади Польша, Австро-Венгрия, Сербия, Болгария, Турция, Сирия, Палестина, Египет…
Я прерву повествование в этом месте, так как по моим подсчетам он был в Египте в то же самое время, и в том самом городе, где отдыхала, а точнее лечилась, украинская поэтесса Леся Украинка. Джангильдин упоминает о встрече с земляками, но, к сожалению, записей Леси Украинки мне посмотреть не удалось.
Дальше путь шел через Абиссинию, Аравийский полуостров, Персию, Индию. В Индии Джангильдин подвергся острому приступу болезни, которую может познать только тот, кто когда-либо покидал родные места — ностальгию. И не удивительно, что она обрушилась на путешественника именно в Индии: прекрати он этот многолетний путь навстречу солнцу, поверни на север и там, за горами, твои родные степи. Как писал потом сам Джангильдин, искушение прекратить путешествие было огромное, и лишь большой силой воли он переборол желание идти домой и вновь двинулся на Восток.
Индия, Цейлон, Индокитай, Тайвань, Япония и, наконец, Владивосток! В 1912 году, спустя четыре года, пройдя пешком по трем континентам, Джангильдин возвращается в Тургайские степи.
Еще в Турции он купил киноаппарат, несколько кинофильмов. Честно говоря, я поражаюсь предприимчивости этого человека, сумевшего не только уже тогда понять значение кинемотографа, но провезти через полмира на верблюдах, лошадях, слонах, а порой и на себе все это богатство.
В родных степях Джангильдин устраивает что–то типа кинопередвижки. Ездит по аулам и стойбищам, показывает кинофильмы о жизни Турции, таких у него было большинство, о других странах Европы.
Новое дело привлекает новых помощников. И одним из них, самым верным, становится Аменгельды Иманов, в то время ловкий охотник, прекрасный стрелок, такой же тянущийся к знаниям самородок.
У Алиби завязывется дружба с представителями немногочисленной русской интеллигенции, которая жила в Тургае. Чаще всего, это были политически ссыльные, и их влияние на формирующееся миpовоззpение молодого казаха не могло не сказаться. Идеи равенства, социальной справедливости увлекают и Джангильдина и его нового друга — Амангельды Иманова, образ жизни которого, все больше напоминал этакого степного Робин Гуда.
В этот период к Джангильдину неожиданно приходит любовь. Избранницей его сердца становится наша крымчанка, дочь Потомственного почетного гражданина Евпатории Веньямина Туршу — Раиль. Была она выпускницей знаменитых Бестужевских куpсов, единственного в те годы высшего учебного заведения для женщин.
Важную роль сыграло и то, что молодой врач тоже была представительницей тюркской национальной интеллигенции, да к тому же такого малочисленного и экзотичного народа, как караимы.
И хотя казахский и караимский языки близки, но говорили влюбленные между собой на языке Пушкина и Лермонтова.
В 1913 году из Симферополя в Тургай на свадьбу, выезжают родственники Райль — брат Ананий и младшая сестра Эстер с двухлетним сыном.
В семейном архиве Туршу сохранилась уникальная, никогда не публиковавшаяся фотография.
30.10.1913 года
Алиби Джангильдин, Женя Поляков, Раиль Туршу, Анна Полякова, Ананий Туршу.
На оборотной стороне фотографии текст. Моя бабушка обращается к своему мужу с просьбой выслать в Тургай 45 рублей.
Как пишут все казахские исследователи, в этот период у Джангильдина возникают сложности с полицией, и, спасаясь от ареста, он вынужден бежать из Тургая. Возможно, все так и было, но дело в том, что бежал он вместе с молодой женой в Симферополь.
Много лет спустя я беседовал с девяностолетним Соломоном Вениаминовичем Туршу о Джангильдине. Дядя Сережа, так мы в семье его называли, прекрасно помнил мужа Раиль. Говорил о нем как о близком родственнике. Слышал о его путешествиях, но был убежден, что основная профессия Джангильдина — миссионерство.
По-видимому, это была официальная версия, которая и получила распространение даже среди близких родственников. С бабушкой о Джангильдине я, увы, никогда не разговаривал.
В Крыму Джангильдин устраивается на работу метеорологом в отделение Пулковской обсерватории, успешно сдает экзамен и в дальнейшем работает техником–контролером.
В этот период происходит его сближение с крымскими революционерами. Вместе со служащим Симферопольской губернской управы Ивановым он выезжает в Петроград, где его принимают в партию большевиков, и вновь направляют в Крым. Джангильдин становясь первым казахом — членом этой партии.
А на его родине в это время развертываются большие события. Мировая война, в которую Россия влезла по уши, требовала все нового пушечного мяса. Давать в руки казахам, узбекам, киргизам оружие было страшно, и тогда их решили использовать хотя бы на тыловых работах, чтобы бросить под огонь высвободившихся русских, украинских солдат. К слову, крымские татары сражались на фронте наравне со всеми и даже составляли ядро прославившейся своей лихостью «Дикой дивизии».
Царское правительство объявило мобилизацию народов Средней Азии для тыловых служб. Событие это всколыхнуло Среднию Азию, не оставив никого равнодушным: ни в предгорьях Памира и Тянь-шаня, ни в бескрайних степях Казахстана, ни в пустынях Туркмении, ни в долинах Узбекистана.
В Симферополь приходит письмо Джангильдину от Амангельды Иманова, он зовет друга домой: там зреют большие события. Бросив все дела, Джангильдин спешит в Тургай и поспевает к самому началу.
Историки называют Джангильдина одним из руководителей восстания. Сегодня трудно опредилит его роль при Амангельды Иманове. Может быть, он был своего рода комиссаром, может быть, заместителем, может быть, верным и старшим другом?
Однажды в вечерней школе (был в моей жизни период, когда я учился и там) я спросил у своего преподавателя истории: «Кто такой Джангильдин?» О нем я уже знал по семейным преданиям. Любовь Викторовна Филюкова подумала и сказала: «Буржуазный националист».
О том, что буржуазные националисты — это злейшие враги Советской власти, я знал достаточно хорошо и больше о Джангильдине не распространялся.
О восстании 1916 года советские истоpики вспоминать не любят. Не вписывается оно в общую схему нашей «миролюбивой политики на Востоке», и потому если о нем и вспоминают, то пытаются придать исключительно антиправительственный, антицарский характер. Увы — это было национально–освободительное восстание, в котоpом объединилась вся Сpедняя Азия, и с оpужием в pуках пpотив России выступили как баи, так и бедняки.
Джангильдин оказался во главе этого pазpозненного воинства. В Туpгайской степи под его началом было уже 20 тысяч человек. Hе хватало оpужия. Сами ковали ножи, пики. Готовили поpох для беpданок, лили пули. У выpезанной команды pусских солдат захватили пулеметы. Через некоторое время их бросили, так как никто не умел ими пользоваться.
Почти год пpодолжалась неpавная боpьба. Уходили от облав, сами устpаивали засады, неожиданно вpывались в селения. Все это потом будет так знакомо в действиях, так называемых басмаческих банд.
Силы были неравны настолько, что гибель или каторга для всех участников восстания были неминуемы. Но в дело вмешалась февральская революция. Штаб восстания направляет Джангильдина в Петроград. Он приходит в Смольный и рассказывает об обстановке в Средней Азии. Ему организовывают выступление в Государственной Думе и Петросовете. Звучат слова правды о жизни национальных окраин, призыв прекратить карательные экспедиции.
С мандатом Петросовета: «Устанавливать Советскую Власть» Джангильдин возвращается на родину. Там его бросают в тюрьму, но расправы удается избежать, так как его рассказы о виденном, настолько поразили карауливших его солдат, что они отпустили удивительного заключенного на все четыре стороны.
Джангильдин вновь возращается в Петроград, где из рук Свердлова получает направление на партийную работу в Крым. Как указывалось, среди крымских татар.
В Крыму Джангильдин бросается в пучину митингов. Спорит, убеждает. Его можно видеть в Бахчисарайском, Феодосийском, Ялтинском, Евпаторийском уездах.
Известие о захвате власти большевиками в обеих столицах и полный штиль в Крыму, где позиции последних были крайне слабы, побуждают его ехать в Москву. Он встречается с Лениным, и оказалось, что эта встреча не первая. В Европе Ленин был на встрече с путешественником и хорошо его запомнил, чего Джангильдин не мог сказать в свою очередь, а врать, по–видимому, не захотел.
С мандатом комиссара Тургайской области Джангильжин едет на родину, где уже во всю полыхала гражданская война. Он формирует первые казахские части Красной Армии, сражается с казаками Дутова, чехами, колчаковцами.… Гибнет его друг Амангельды Иманов, казненный восставшими против советской власти приверженцами националистической партии «Алаш».
С окончанием гражданской войны он готовит первый съезд Советов Казахстана — тогда, впрочем, республика почему–то называлась Киргизией, становится Заместителем Председателя Президиума ЦИК. С 1925 года с небольшим перерывом он занимает этот пост до 1953 года, то есть до самой своей кончины.
За свою деятельность в годы Гражданской войны он награжден орденом «Боевого Красного Знамени», за последующие годы — орденом Ленина.
В Крым Джангильдин больше никогда не приезжал. В 1921 году в тифозном бараке, выполняя свой врачебный долг, заразилась его жена Райль. Вместе с ней заболела и помогавшая ей сестра — моя бабушка. Смертоносный тиф пришел в наш дом в Чиновничьем переулке. Умер мой дед — Матвей Петрович, умерла тетя Раиль. Не знаю, известно ли было Джангильдину о смерти жены или нет, но в его мемуарах о ней нет, ни слова.
Осмысливая жизнь Алиби Джангильдина, я часто задавался вопросом: Почему его, так счастливо, миновал «тридцать седьмой год», тем более что ярлык вождя буржуазных националистов тянулся за ним всю его политическую жизнь — земную и загробную. Ответ видится в следующем: если в годы гражданской войны он был на ключевых постах, то в годы установившейся Советской власти, то ли в силу слабого опыта «аппаратных игр», либо в силу других причин, он оказался на обочине власти. Все те годы он занимал ничего не значащий фактически, но весьма почетный формально — пост заместителя Председателя Верховного Совета Казахстана. Эта должность оказалась тихой гаванью, где ему удалось пересидеть все политические бури. Окажись он секретарем обкома ВКП (Б), а тем более секретарем ЦК или наркомом, что для его опыта и авторитета было бы вполне естественно, в этом случае судьба его была бы предрешена.
Имя Джангильдина и раньше и теперь пользуется в Казахстане большим уважением. Есть в Тургайской области Джангильдиновский район. Впрочем, если его переименуют — удивляться не придется.
Но, тем не менее, в истории своей родины — Казахстана Алиби Джангильдин останется навсегда!
Мой отец хорошо помнил «тётю Раиль». По его словам она терпеть не могла Советскую власть, и по убеждениям была «эсеркой». Поскольку своих детей у неё в силу каких–то причин не было, то всю свою нежность она выплескивала на детей сестры: Женю и Надю, которая фактически в ее семье и воспитывалась.
Туршу
Бубюш Вениминовна
(1880–1972)
В семье её называли «тётя Бица». Именно она сурово осудила сестер и братьев за их «оступничество», смешанные браки, переход в иную веру. Сама же она в силу самых различных причин замуж так и не вышла. После окончания Бестужевских курсов она всю жизнь проработала в Москве школьной учительницей. В моем семейном архиве сохранилась её медаль «800 лет Москве», орден «Трудового Красного Знамени». Выйдя на пенсию, она вернулась в Крым и жила вместе с моей бабушкой. Последние месяцы её жизни прошли под Бахчисараем, у подножья Чуфут–Кале негласной столице караимов, в доме для престарелых, где она и умерла.
Туршу
Беруха Вениминовна
(1882–?)
В семье ей называли Вера. Именно она наиболее волновала мое юношеское воображение. Из рассказов бабушки я знал, что Вера связала свою судьбу с революционерами. Была арестована и умерла в тюрьме. Была ли она эсеркой, большевичкой или кем еще я так и не знаю.
Соломон Вениаминович Туршу
(1885–1976)
Это был уникальный человек, остроумный, обаятельный. Именно с ним была связан одна из моих самых первых публикаций, с которой я в свое время дебютировал в «Крымской правде» и которую, я приведу в своих воспоминаниях.
« 16.06.83. Добрый след крымского охотоведа.
В Крымском государственном краеведческом музее в зале «Охрана природы» висит портрет охотоведа Сергея Вениаминовича Туршу. Старейший знаток крымской природы – ему уже исполнилось 96 лет – живет в Симферополе. На днях я навестил Сергея Вениаминовича, попросил рассказать о событиях своей жизни. Много их было.
Не спеша Сергей Вениаминович отвечает на вопросы, подолгу рассматривает фотографии из старинного альбома. Вот легендарные Бела Кун и Ю. П. Гавен. С ними Туршу связывает совместная работа в ревкоме Крыма в 1920 году.
С особой теплотой вспоминает он о встрече с Дми трием Ильичем Ульяновым:
– Когда пришел к нему на квартиру, Дмитрий Ильич был болен, на горле повязка, говорил тихо. А я – от союза охотников, просить разрешения ревкома на право хранения охотничьих ружей членам союза… Душевный человек был Дмитрий Ильич. На одной из фотографий Сергей Вениаминович сидит рядом с Н. В. Крыленко, первым Наркомом по военно-морским делам. «Это мы на съезде по развитию и охране природных богатств, который проходил в Москве в 1933 году. Тогда я, Крыленко и еще несколько товарищей участвовали в охоте на волков в Подмосковье». Дальше фотография Алексея Мокроусова. С ним Сергей Вениаминович был в большой дружбе в те годы, когда бывший партизан Гражданской войны руководил Крымским государственным заповедником.
Эти и многие другие встречи подарило Сергею Вениаминовичу увлечение охотой, которая стала делом всей его жизни. В 1915 году С. В. Туршу, бухгалтер Симферопольского кредитного товарищества, организатор и председатель союза банковских и конторских служащих, организовывает в Крыму союз охотников, где его избирают первым председателем.
Сразу после революции он ходатайствует о создании государственного заповедника. В 1921 году на 1 съезде охотников Крыма его вновь избирают председателем союза.
Характерной особенностью деятельности С. В. Туршу было стремление сохранить, защитить природу Крыма.
В течение трех лет Сергей Вениаминович работает заведующим отделом управления охотничего хозяйства Украины, где проводит работу по отлову и перевозу в другие области республики оленей, косуль, зайцев, фазанов. Под охрану берутся редкие виды животных – бобры, выхухоль, байбаки. С 1930 по 1932 годы С. В. Туршу – заместитель директора всемирно известного заповедника Аскания-Нова.
И снова родной Симферополь. Теперь Сергей Вениаминович возглавляет управление по делам охоты. По его инициативе в 1940 году в крымские леса ввозится из Алтайского края белка-телеутка, которая в последующем заняла ведущее место в пушных заготовках Крыма. Государство получило «мягкого золота» на много тысяч рублей.
Вполне естественно, что С. В. Туршу через всю жизнь пронес любовь к верным помощникам охотников собакам. С 1928 года упорно занимался восстановлением местной породы служебной южнорусской овчарки. В Аскании-Нова создал специальный питомник, перебазированный затем в Крым.
В 1940 году Всесоюзная сельскохозяйственная выставка в Москве отметила эту работу С. В. Туршу грамотой, а представленные южнорусские овчарки получили самые высокие оценки. Сергея Вениаминовича назначают судьей-экспертом республиканской категории по служебному собаководству.
Многое успел он сделать за свою жизнь. Загораются глаза старого охотника, когда он рассказывает о кольцевании птиц, зверей; об их отлове и переселении, о том добром, что может сделать, знающий и любящий природу.
Два века видел Сергей Вениаминович, и сегодня в свои 96 лет он думает о третьем веке, в котором жить его правнукам. Всю жизнь он заботился о том, чтобы и им довелось услышать, как токует дрофа, обрадоваться вспорхнувшему из-под ног перепелу, полюбоваться величавым полетом орлов. В том, что есть, и его заслуга, его добрый след на земле»
Перечитав статью, я с горечью понял, насколько круто прошлась по ней рука редактора. В настоящих воспоминаниях, уже не сдерживаясь ни рамками газетной статьи, ни боязнью цензуры, я дополню этот рассказ об этом, действительно, незаурядном человеке.
В юности Сергея Туршу призвали на военною службу, которую он проходил в Александро–Невском пехотном полку. За какую-то провинность весь полк был отправлен в Архангельск, куда они шли строем несколько месяцев.
Туршу Сергей Вениаминович
В Гражданскую войну Сергей Вениаминович умудрился, так и не стать под знамена ни одной из враждующих сторон. Как председатель союза охотников Крыма он встречался со всеми: немецкими и белыми генералами, красными комиссарами. Дядя Сережа забавно рассказывал, как по–разному он вел себя с властями. Впрочем, алгоритм встреч всегда проходил по одному и тому же сценарию: он просил разрешение на хранение охотничьих ружей членам союза, а генерал, комиссар будь–то русский, немецкий, или латышский просил его выступить в качестве егеря и взять с собой на охоту.
На Дмитрия Ульянова он, что называется, попёр прямо с порога: «Что это за безобразия! У рабочего люда отбирают средства труда!
– Ты, что кричишь? — удивился Ульянов. На выпей вина. И он налил ему стакан сухого вина.
В сентябре 1920 года, когда Слащев стал наводить в Крыму железный порядок, и мобилизация стала неизбежной, Сергей Вениаминович взял ружье, собаку и ушел в горы, то есть дезертировал. Там он несколько недель провел у чабанов, а когда в Крым пришли красные, вновь вернулся в Симферополь.
Его деятельность на посту председателя союза охотников не была столь безоблачной. Принятый по его настоянию запрет на сезонный отстрел дичи возмутил охотников, и они скинули его с поста председателя. В защиту выступила Центральная печать, но в те годы даже публикация в его защиту в газете «Правда» никакой силы не имела, тем более, что союз охотников был действительно общественной организацией. Сергей Вениаминович был вынужден переехать в Аскания Нова, где стал работать заместителем директора заповедника. То, что он увидел там, его ошеломило. Как рассказывал он мне, большинство сотрудников заповедника были турецкими шпионами. Осознав, чем все это может ему грозить, он все бросил и вернулся в Крым.
С горечью я должен признать и то, что появлению в наших лесах, а теперь и парках клещей мы обязаны Сергею Вениаминовичу. Именно он завез в Крым семейство дальневосточных кабанов. На шерсти их и оказались злополучные клещи, среди которых, были и энцефалитные, укус которых смертелен.
Выставленный в Симферопольском краеведческом музее макет волка, был сделан из туши лично убитого Сергеем Вениаминовичем. В годы оккупации дядя Сережа вместе с женой тетей Катей оставался в Симферополе, работал бухгалтером в какой-то лесной конторе. В 1944 директора конторы наши органы осудили за измену Родине, для Сергея Вениаминовича всё закончилось без последствий, по процессу он проходил только в качестве свидетеля, но страху натерпелся.
Он поддерживал близкую дружбу с известным художником Самокишем и в 1921 году фактически спас его от голодной смерти, сознательно введя в моду написанные Самокишем портреты охотничьих собак. Самокиш рисовал, а охотники расплачивались убитым зайцем, дрофой, уткой…
Женился Сергей Вениаминович на русской девушке, как он всегда называл её — Катюше. Была она, как принято было тогда говорить, из хорошей семьи, дворянка. Этот брак был долгим и счастливым.
Его дочь Зоя Сергеевна, тоже заслуживает небольшого рассказа, но первоначально я приведу написанное ею в 1953 году поздравление своему отцу.
Баклажана дорогого
Поздравляет целый свет
Ведь такого же другого
Ни в одном зверинце нет
Он храпит, как паровоз,
Никогда не парит нос.
Спит в костюме выходном,
Будто он в белье одном.
Бреет голову зимой,
Как макака – домовой,
Книги пачкает всегда
Где читает – там еда
Дочь свою не уважает.
Чебуреки обожает.
По утрам поет козлом
Крутит радио на зло
В общем я преподношу
Вам портрет С. В. Туршу 24.05.53»
Перед войной она училась на филологическом отделении Симферопольского пединститута. Рассказывала мне о том, как за чтение стихов «кулацкого поэта» Сергея Есенина исключали из комсомола, выгоняли из института. Вскоре она вышла замуж за своего однокурсника Бориса Перзеке, родила дочь. В годы войны Борис стал авиационным штурманом и в ноябре 1941 году фронтовые дороги его и моего отца пересеклись. Встретились они в Новочеркасске. Борис Перзеке только что вышел из окружения, был в одной гимнастерке, а на улице уже мороз. С моим отцом они встретились по-родственному. Как-никак, муж двоюродной сестры. Видя бедственное положение Бориса, отец отдал ему свой летный реглан (кожаное пальто). В эвакуации у Зои Сергеевны умер ребенок. После войны её брак с Борисом Перзеке распался. По ее словам в значительной степени руку приложила свекровь. В прочем, это версия только одной стороны. Борис женился вновь. То ли на дочке, то ли на внучке известного писателя Константина Тренева и защитил по Треневу диссертацию. Когда я бываю в Таврическом национальном университете, то всегда останавливаюсь перед портретом участника Великой Отечественной войны профессора Бориса Перзеке, и на мгновенье вспоминаю тетю Зою, своего отца, лётный реглан…
Связана с Зоей Сергеевной и еще одна занимательная история. Как-то друг нашей семьи, в ту пору хранительница фондов Крымского художественного музея Нора Рыбкина, подвела меня к большой картине, висящей в левом углу зала. Название картины, кажется, было «Бегство немцев из Крыма». Оказалось, что история создания картины связана с Зоей Сергеевной. Сразу после войны известный крымский художник… получил заказ на написание этой картины. Уже давно потрачен аванс, а картина все не получалась, не хватало чего-то самого главного, изюминки. В это время жена художника уехала, куда к родственникам. «Свято место пусто не бывает» и в ее квартире временно появилась Зоя, которую с художником связывали близкие отношения. Возвратилась законная супруга неожиданно. Войдя квартиру, и, увидев там другую женщину, она, ослепленная яростью, вышвырнула в открытое окно, подвернувшийся под руку Зоин чемодан. Далее произошло следующее: увидев на мостовой, раскрывшийся от удара чемодан, разбросанные вещи, художник вдруг закричал: «Девочки! Вы умницы!» И бросила к мольберту. Так в центре картины появилась главная ее деталь — раскрытый, брошенный чемодан…
Я всегда относился к Зое Сергеевне с восхищением. Она регулярно принимала холодный душ, голодала по Брегу, делала физзарядку. Как-то я привел к ней телевизионщиков. Юная в ту пору Катя Громова была в восторге от того, как Зоя Сергеевна в свои семьдесят лет воздушно ходила на высоченных шпильках.
Когда она ушла из жизни, то, разбирая ее переписку, я находил дружеские письма директора Феодосийской картинной галереи Николая Барсамова, поэта Николая Тарасевича, десятки книг с автографами крымских поэтов, писателей. Со смертью Зои Сергеевны Туршу я становился последним крымским представителем этого некогда многочисленного рода.
Ананий Вениаминович Туршу
1889–?
Наверное, я не ошибусь, если скажу, что это был самый любимый, самый родной для моего отца человек. В юности во время конной езды Ананий попал под удар копытом, и у него не могло быть детей. Именно поэтому, всю свою нерастраченную любовь к детям он отдавал племяннику. По словам всех, кто его знал, это был искрометный человек, от которого всегда можно было жать шутки, розыгрыша. В Евпаторийской гимназии, за какую–то шалость, его даже исключили из гимназии и только после того, как его отец (Вениамин Туршу) привез директору гимназии воз фруктов, Анания вернули в класс.
Рассматривая семейные коллективные фотографии, я обратил внимание на одну деталь: фотографируется человек двадцать охотников. Все стоят в три ряда. Внизу в правом углу лежит сияющий Ананий Туршу, а вот групповой снимок военных летчиков, все стоят в три ряда. Внизу в правом углу лежит сияющий Женя Поляков.
В 1941 году Анания Вениаминовича призвали в армию. Под Перекопом он попал в плен, а оттуда в симферопольский концентрационный лагерь «Картофельный городок». Кто–то сообщил об этом бывшей горничной семьи Фенечке, которая тут же бросилась к «Картофельному городку». Через какое-то время она действительно увидела в колонне пленных Анания. Их куда–то вели. Увидев Фенечку, на глазах которой были слезы. Ананий весело закричал: «Не плачь Фенечка, это нас срать ведут!»
В лагерях ему удалось выжить, но уже после войны пребывание в плену ему припомнили и отправили в трудармию, на шахты Подмосковья. Году в 1958 он последний раз приезжал в Симферополь повидать родных. Мальчишкой я видел его, общался с ним. Сегодня я очень жалею о том, что так мало говорил с ним.
Пашина (Туршу)
Сарра Вениаминовна
(1890–?)
Последней из этой славной когорты была Сарра Вениаминовна. После Бестужевки она тоже стала врачом и сразу же осела в Москве, где вышла замуж за Ивана Николаевича Пашина, милого хорошего человека, работавшего где–то бухгалтером. В 1940 году отцу довелось учиться в Москве, и он часто бывал в доме тетки, в Комсомольском переулке, прямо возле площади трех вокзалов.
О Сарре Вениаминовне он всегда отзывался и восторженно, и неодобрительно. Дело в том, что она, едва ли не в открытую, изменяла мужу. Моему отцу запомнилась её фраза: «Пойми Женя, человек устает носить одну и ту же одежду, хочется одеть что–нибудь новенькое, свежее». Бедный Иван Николаевич, в конечном итоге даже уезжал от вздорной жены строить легендарный Комсомольск-на–Амуре и поскольку мой отец в те же годы служил в Хабаровске, они даже там встретились. В Отечественную войну Сарра Вениаминовна была в армии, командовала санитарным поездом.
Восемнадцатилетним юношей я приехал к ней погостить в Москву. Дня два жил в ее комнатушке на Комсомольской улице. Ее квартира находилась ниже уровня дороги и из окна были видны только ноги прохожих. Ивана Николаевича я уже не застал, но сама Сарра Вениаминовна меня очаровала. К моему удивлению в первый же вечер она поставила на стол бутылку хорошего вина. В центре комнаты висел портрет младшего сержанта. Это был ее младший сын Володя Пашин, который погиб 14 апреля 1945 года. На фотографии ему, как и мне тогда, было восемнадцать лет и, честно говоря, мы с ним были здорово похожи. С тех пор, когда мне доводилось слышать песню «О Сережке с Малой Бронной и Витке с Моховой», которые остались «в полях за Вислой сонной», я вспоминаю Володю Пашина.
Пашин Сергей Иванович
1924–1987
Судьба старшего сына тети Сарры Сергея Пашина тоже очень интересна. Учился он в так называемой артиллерийской школе. То есть, уже по окончанию десятилетки он сразу становился кадровым командиром. В 1941 ушел на фронт. А затем судьба привела его в чехословацкий батальон Людвига Свободы, с которым он прошел потом всю войну и закончил её в Праге. Когда я общался с дядей Сережей, он в то время, служил в аппарате Министерства обороны. Каждый вечер он удобно располагался в кресле и с наслаждением читал «Руде право» — единственную чешскую газету, которую можно было достать в Москве. Ему даже присвоили звание Почетного гражданина Праги. Было у него двое детей Сергей и Света. Пару раз они приезжали к нам в Крым. Именно от Сергея Ивановича Пашина я услышал рассказ о том, что раньше коренными москвичами считались те, кто жил в Москве до пожара 1812 года, потом те, кто жил до отмены крепостного права, потом те, кто поселился до первой мировой…
Полякова (Туршу)
Анна (Эстер) Вениаминовна
1885–1976
Наконец, дошла очередь и до моей бабушки. Уже в последствие я с удивлением узнал, что её имя Эстер, чрезвычайно популярно в мире и особенно в США. Впрочем, так бабушку дома никто не называл, а для сестры и брата она была почему–то была Стира. В моей жизни бабушка запечатлелась как бы в трех временных периодах: учительницей в селе Отрадном; энергичной пенсионеркой в своей комнатушке в Кривом переулке, 23 и уже на самом склоне лет, когда она жила вместе с нами в Марьино.
Вспоминая многочисленные беседы с ней, и не повторяясь, я попробую воспроизвести наиболее интересные детали её биографии.
В революционном движении она не участвовала, и тому была особая причина. В Санкт-Петербурге, где она училась на Бестужевских курсах, в те же годы обучались все ее сестры: Райль, Сара, Бубюш и Беруха. Так вот, Беруха или, как ее называли дома, Вера, была связана с какой-то революционной группой. Однажды она попросила Эстер передать по какому–то адресу важный сверток. Поскольку заниматься революцией в студенческих кругах, выражаясь современном языком, считалось «круто», то Эстер охотно согласилась. Взяла пакет, но по пути встретила подругу, вместе пошли в кинематограф, потом еще куда–то. Только к вечеру она вспомнила о пакете и занесла его по адресу. Там уже извелись его ждать. На законный вопрос хозяина конспиративной квартиры: «Почему она принесла пакет так поздно?» Эстер ляпнула, что за ней следили, и потому она была вынуждена водить шпиков по всему городу.
После этого в организации началась паника, но когда выяснилась, что в действительности ничего подобного не было, то от услуг «Хлестакова в юбке» решили отказаться.
Вскоре Веру арестовали. В камере она подхватила какую-то болезнь и умерла!
Работая в архиве Октябрьской революции, я наткнулся на уникальный справочник, в котором по алфавиту были перечислены все подданные Российской империи, которые провели в царских тюрьмах хотя бы сутки. Я жадно выписывал имена всех моих земляков — крымчан, обеспечивая себя работой на долгие годы, так как потом по крупицам собирал материал о каждом. Каково же было мое разочарование, когда на букве «С» перечень заключенных оборвался. Оказалось, что распоряжением И. В. Сталина общество политкаторжан было закрыто и работа над справочником прекращена. Попутно скажу, что караимские фамилии там фигурировали, но, как правило, все заканчивалось высылкой на родину в Крым, под надзор полиции. После знакомства с этим справочником я начал собирать материал о своих земляках-революционерах: Алексее Свириденко — первом публично казненном террористе, Фани Розенштей — основательнице Социалистической партии Италии, Владимире Беспалова — командире форта Парижской Коммуны, Павле Зибер — первом марксисте в России. По уже названной причине я с грустью пишу о том, что сведения о Туршу Берухе Вениаминовне в этом перечне отсутствуют, но с огромной радостью, что в нем нет Туршу Эстер Вениаминовны, для которой участие в революции по счастью началось и закончилось в один и тот же день.
О своем Петербургском периоде бабушка рассказывала охотно. Брезгливо о писателе Куприне. «Фу! Вечно пьяный!» С уважением о Леониде Андрееве. Восторженно об актрисе Комиссаржевской, с которой она каким–то образом очень сблизилась. Даже стоял вопрос о том, что Эстер Туршу станет профессиональной актрисой. Когда об этом стало известно родным, то Соломон Туршу был срочно командирован к сестре в северную столицу. После очень серьезного разговора с Комиссаржевской, об актерской карьере пришлось забыть. Так, моя бабушка могла стать первой театральной актрисой из крымчанок, но, увы, не стала. Общественное сознание караимской общественности еще не было готово к такому шагу.
По завершению образования Эстер вернулась на родину. Какое–то время работала учительницей в Ак–Мечети (современный пос. Черноморское), а после замужества, переехала в Симферополь.
Со смертью мужа и обрушившегося на Крым голода она уехала в Москву. Пришла на прием к заместителю наркома просвещения Надежде Константиновне Крупской. Рассказала о себе, показала диплом. Крупская обратила внимание на ее национальность: караимка? Что это такое? Может быть грузинка?
Крупская назначила её директором какого-то подмосковного детского дома, где она проработала несколько лет, а затем вновь вернулась в Крым. По словам бабушки, Надежда Константиновна выглядела очень плохо: глаза на выкате, большой зоб.
В наркомпросе Крыма бабушку приняли с распростертыми объятиями: высшее образование, в совершенстве владеет крымскотатарским языком. Перечень вакансий охватывал весь Крым, куда хочешь туда и езжай. И вот тут произошло следующее Соломон, Ананий и Эстер развернули карту Крыма и бросили на него хлебный шарик. Он остановился на селе Ханышкой, Бахчисарайского района, куда она поехала и где проработала почти полвека.
В эвакуации бабушка оказалась в Кермине, маленьком узбекском городке, в котором со временем собрались все мои родные: мама, жена дяди Анания Вениаминовича — Леночка, сестра отца Надежда Матвеевна с маленькой дочкой. Бабушка сразу же устроилась в школу учителем, моя мама — заведующим клубом. Надо признать, что они жили хоть и трудно, но не бедствовали. К чести моего отца он сразу же отправил жене 75% своего денежного довольствия, а 25% своей матери, не оставив себе практически ни одной копейке. Для сравнения муж Надежды Матвеевны — тоже офицер ВВС до самого конца войны не удосужился выслать аттестат.
После освобождения Крыма Анна Вениаминовна вернулась в Ханышкой, где проработала до самой пенсии. В середине пятидесятых, она переехала в Симферополь, где в месте с сестрой Бицей Вениаминовной, поселились в Кривом переулке, № 23. Впоследствии, работая в архиве, я понял, что до революции весь этот двор принадлежал одному человеку, какому-то крымскому татарину, который проживал там со своей семьей. Когда в 1957 году я впервые пришел в Кривой переулок 23, то там жило, наверное, семей семь. Все что раньше было конюшней, коровником, сараем, кухней, и т.д. теперь было жилыми комнатами. В центре двора, рядом с общим туалетом, стояла огромная шелковица с удивительно крупными, вкусными и сочными ягодами. К бабушке мы с отцом приходили не менее одного раза в неделю. При этом у меня был четко выработан алгоритм поведения: поцеловав бабушку, я выносил помойное ведро, приносил из колонки чистую воду; если дело было зимой, то чистил печку и выносил золу; набирал в сарае дрова и уголь. Бабушка жила, безусловно, стеснено, но не бедствовала. Как я теперь понимаю, она получала учительскую пенсию, да еще мой отец ежемесячно давал ей 300 рублей, в ценах до реформы 1961 года. Потом это было, уже 30 рублей. Каждый раз, бывая у бабушки, я обязательно что–нибудь ел. Если по какой-нибудь причине мы отказывались, спешили куда–нибудь, то она очень огорчалась. То, что она готовила, коренным образом отличалось от всего, что мне приходилось кушать дома. К чаю она обычно жарила катламки, своего рода, караимские лепешки. На столе всегда были сладости: «ак–халва» — белая халва, которую по специальному заказу для узкого круга покупателей делал какой-то старик караим. Сейчас нечто подобное продают в магазинах под названием «нуга». Варенье на столе могло быть из лепестков чайной розы. Обычным атрибутом были маслины, которые бабушка ела вместе с косточками, которые по ее словам потом рассасывались в желудке. Единственным недостатком бабушкиной стряпни было то, что жаренное мясо вечно было полусырым. Увы, это издержки караимской, некогда кочевой кухни. Забавным было и то, что бабушка никогда не говорила: «поставь чайник на плиту», а — «повесь». Как я понял уже потом, это были отголоски кочевого образа жизни караимов, которые не имели печек в нашем обычном понимании, а готовили на костре. Казан, ведро, чайник им обычно приходилось вешать над огнем. Основным источником питания была жаренная баранина во всевозможных видах. Также нельзя не вспомнить о сате, «икре заморской баклажановой».
Бабушка часто дарила мне книги. Запомнились «Капитан Сорви–Голова», «Два капитана», «Земля Санникова»…
Иногда я бывал свидетелем незабываемого зрелища, когда на улице какая–нибудь женщина вдруг бросалась к бабушке и начинала её целовать. Сначала бабушка искренне пугалась, а потом осознавала, что это какая-нибудь её прежняя ученица. Забавно, что такие встречи у неё происходили даже в Москве. Надо сказать, что она была очень легка на подъем и могла не с того ни с сего уехать к сестре в Москву, а уж про Евпаторию, где у неё было с десяток каких-то кузин, и говорить нечего.
Однажды я пришел к бабушке с томиком Белинского, статьями которого вдруг заинтересовался. К моему удивлению о Белинском бабушка отозвалась пренебрежительно: «Соглашатель! Вот Писарев — это интересно. У нас в гимназии запрещали его читать». Естественно, что после этого я постарался прочитать Писарева, хотя ничего особо крамольного в его произведениях не обнаружил. Ну, подумаешь, осудил Татьяну Ларину?
Когда бабушка в гололед сломала бедро, то отец, не спрашивая ее согласия, перевез её к нам в Марьино. Пару последних лет она прожила с нами. В этом период мы с ней часто играли в карты, в игру её юности — вист. Прожила бабушка чуть больше девяноста лет. Мне запомнилось, что когда ей исполнилось восемьдесят, этот факт был отмечен заметкой в «Крымской правде», к ней домой пришла с подарком делегация учителей–ветеранов. Девяностолетие прошло совершенно не заметно и не вышло за рамки семейного круга.