В этой статье рассматриваются некоторые сложности, с которыми сталкиваются исследователи связанных с Украиной тем в контексте Евромайдана, аннексии Крыма Россией и вооруженного конфликта на востоке Украины. Во-первых, я анализирую соображения «ненанесения вреда» субъектам исследования и избегания возможных рисков для самих исследователей. Во-вторых, я обращаюсь к ограничительному влиянию конфликта на процессы написания текстов учеными. В-третьих, я рассматриваю тему напряженности и разрыва отношений в исследовательских сообществах, которые могут повлиять на процессы совместного производства знания. Основываясь на серии интервью с исследователями Украины, эта статья представляет собой попытку анализа непростых моментов в деятельности ученых в политически чувствительных ситуациях.

2017 04 26 Malutina 2


Киев. Разделенная баррикадами улица Грушевского.
В здании на заднем плане находятся несколько институтов НАН Украины,
в том числе и Институт истории Украины

  

Введение

Исследовательская деятельность в контексте масштабных социальных протестов и вооруженных конфликтов связана с напряженными моментами и этически затруднительными положениями, которые влияют на процессы производства академического знания и на социально-политические процессы за пределами академии. В напряженной и конфликтной обстановке, сформировавшейся в украинских, российских и западных сообществах во время вооруженного конфликта на Донбассе, исследователи из Украины и других стран столкнулись с необходимостью принимать этические решения. Этот сложный опыт сам по себе до сих пор не получил достаточного внимания, однако, он представляет собой чувствительные и порой болезненные моменты, которые требуют систематического анализа. Фокус этой статьи – на влиянии, которое оказали Евромайдан, аннексия Россией Крыма и последующий вооруженный конфликт на востоке Украины на работу исследователей тем, связанных с Украиной. Эти события оказались одними из наиболее масштабных и драматических в постсоветском пространстве, и оказали серьезное воздействие на политическую жизнь обществ, международные отношения, социальные сети и группы. Подобный контекст критически важен для понимания процессов исследования и производства знания в политически чувствительных ситуациях.

Об опасностях и рисках, ожидающих исследователей в поле, написано довольно много. Эти вопросы особенно актуальны для антропологов, специалистов, изучающих социальные и политические вопросы, а также для так называемых милитантных или активистских исследований. Сложности, с которыми сталкиваются исследователи конфликтов и социально-политической напряженности, разнообразны и зависят от контекста работы, но ключевые вопросы пересекаются между дисциплинарными, географическими, и социально-политическими полями.

Безопасность и возможные риски для исследователя и участников исследования имеют основополагающее значение для процесса изучение политически репрессивных режимов, насилия и кризисов.1 Вопросы входа и выхода из поля, рисков, связанных с безопасностью, этики и допустимости сбора данных в зонах, подверженных влиянию кризисов, также сопровождаются рассуждениями на темы исследовательской нейтральности и применимости самой идеи «объективного» исследования.2 Эмоциональная вовлеченность, эмпатия и сопереживание могут быть дестабилизирующими факторами в таких исследованиях. Ценность исследований конфликтных зон заключается в их возможности вывести знание о них за пределы «застрявшего на довоенном уровне»,3 а также дать возможность высказаться населению, оказавшемуся под влиянием конфликта, и сделать его более видимым.4 Однако следует относиться с осторожностью к оценке влияния, которое производят работы ученых как часть «информационной экономики», потенциально способствующие как расширению возможностей и мобилизации, так и дестабилизации.5 Самоцензура или невозможность опубликовать некоторые из своих научных выводов являются вероятными этическими сложностями в работе исследователей конфликтов, сталкивающихся с противоречивой информацией.

Кроме вызовов, связанных со следованием императиву «не навреди», риски исследования конфликтов и протестов могут включать в себя этические соображения об установлении доверия и взаимопонимания, «некритическом сближении», чрезмерной идентификации с социальными движениями, вопросах репрезентации и напряженности, связанной с фрагментацией идентичности.7 Особые сложности могут возникнуть при изучении движений и групп, где возникновение взаимности c исследователем неоднозначно или маловероятно.8 В целом, идея о том, что «в революционной ситуации нейтральность недопустима»,9 часто возникает в исследованиях политически нестабильных ситуаций.10 Баланс между положениями «инсайдера» и «аутсайдера» является одним из характерных и давно обсуждаемых вопросов в социальных науках,11 в то время как в исследованиях конфликта он приобретает особую политическую актуальность. Несмотря на то, что нейтральность со стороны исследователя, как правило, воспринимается как нечто недостижимое на практике, идеи дистанции и отстраненности требуют детального рассмотрения в конкретных контекстах.12

Среди многочисленных сложностей проведения исследований в условиях конфликтов и производства знания о конфликтах, имеет смысл сосредоточиться на нескольких, наиболее релевантных в контексте данной статьи. Ввиду ограничений длины статьи, я выделяю три ключевые темы, которые в широком смысле относятся к основным практикам ученых (собственно проведение исследований, написание и публикация текстов, презентация и обсуждение результатов, взаимодействия с коллегами и различными аудиториями).13 Более детально эта статья сосредоточена на трех моментах:

Во-первых, это часто обсуждаемая тема вреда и рисков, включающая в себя соображения «ненанесения вреда» участникам исследования и избегания возможных рисков для самих исследователей. Это необязательно или не только означает физический вред, как нечто, с чем можно столкнуться во время исследования непосредственно в зоне вооруженного конфликта. В этой статье этот вопрос рассматривается в более широком смысле, и включает в себя связанные с исследовательской деятельностью потенциальные угрозы для исследователя, участников исследования, социальных структур и институций, с которыми они связаны или на которых они фокусируются, или даже для политической системы страны и международных отношений.

Во-вторых, это идея возможного дестабилизирующего влияния конфликта на некоторые рутинные элементы академической жизни. В этой статье я рассматриваю эффект, оказываемый конфликтом на написание учеными текстов как процесс и как результат этого процесса – производство конкретных публикаций.

В-третьих, я обращаю внимание на отношения среди членов академических сообществ, которые могут быть подвержены определенным изменениям, и в частности, могут пострадать от напряженности и расколов, что, в свою очередь, может влиять на процессы совместного производства знания.

 Методы

Это исследование эмпирически основано на 15 полуструктурированных экспертных интервью с исследователями, которые были проведены между ноябрем 2016 и январем 2017. Наиболее удобным способом связаться с интервьюируемыми, которые находились в шести разных странах, был скайп – средство, которое приобретает все большую популярность в качественных исследованиях, совмещая в себе достоинства интервью «лицом к лицу» и «гибкость и ‘личное пространство’ телефонного интервью».14 Респонденты рекрутировались из лично знакомых и коллег, с элементами метода снежного кома: эта стратегия была наиболее подходящей для исследования, которое представляет собой первую стадию более крупного запланированного исследования. Интервью проводились на русском и английском языках, и продолжались от 40 минут до полутора часов. Впоследствии они были транскрибированы и анализировались с помощью программы MAXQDA, что включало в себя разработку системы кодов и объединение их в более общие категории для определения ключевых тем.

Прежде, чем приступить к описанию выборки, следует сказать несколько слов о методологической специфике интервьюирования исследователей. Экспертные интервью считаются эффективным концентрированным способом сбора данных, особенно плодотворным при наличии взаимного понимания научной, социальной, и политической актуальности исследования, и высокой мотивации эксперта для участия в исследовании.15 Согласование соотношения влияния в исследовательской ситуации может быть характерным для экспертного интервью, в котором может возникнуть необходимость «выторговывать исследование», чтобы обеспечить некоторый контроль за отношениями с более влиятельным (и обладающим большим количеством знания) субъектом, а также для принятия во внимание интересов и слабостей обеих сторон. 16 Эта проблема не уникальна для качественных исследований в целом; однако, по моим наблюдениям, эти вопросы менее релевантны для ситуаций, где интервьюер и интервьюируемый субъект, как исследователи, разделяют общий опыт и воздействие одной и той же научной среды. Wiles et al. (2006: 284) предполагают, что «исследования, проводимые академическими или профессиональными исследователями о своих коллегах, поднимают этические вопросы, которые не отличаются от вопросов, присущих любым исследованиям, но которые, как можно утверждать, ставят исследователей в положение повышенной чувствительности к некоторым этическим моментам, к примеру, конфиденциальности». Что касается данного исследования, подобная чувствительность оказалась благоприятным фактором, так как способствовала взаимопониманию в плане этических аспектов этого исследования.

Моей задачей было не только понимание различных сложностей, с которыми исследователи могут сталкиваться, работая в контексте вооруженного конфликта, но и подход к моим респондентам как к активным и компетентным субъектам, которые, вероятно, не захотят быть описанными в тексте в виде анонимизированных «информантов». Действительно, анонимизация в разных исследовательских ситуациях может считаться проявлением недостаточного внимания к личности респондента, ограничением эмансипационного и партисипативного потенциала исследования, деконтекстуализацией исторических событий, или даже недостижимой на практике, если исследуемая группа уникальна и довольно известна.17 Таким образом, я предлагала интервьюируемым исследователям самим определить уровень своей анонимизации. Расшифрованные интервью были отправлены респондентам, некоторые из них затем сообщили о своем желании анонимизировать или не публиковать части этих интервью. Только один человек решил остаться полностью анонимизированным.

Выбирая своих респондентов, я стремилась сохранять эту группу разнообразной в плане дисциплинарной принадлежности, исследовательских интересов и происхождения субъектов. Пилотный характер исследования, временные рамки, и возможности обобщения результатов требовали некоторых ограничений. Например, в исследуемой группе мало ученых из России и США, а большинство опрошенных живут и работают в странах Западной Европы и Украине.

На следующем этапе исследования этим недоисследованным категориям респондентов будет целесообразно уделить особое внимание: к примеру, очень вероятно, что российские исследователи, занимающиеся связанными с Украиной вопросами во время продолжающегося вооруженного конфликта между странами, столкнулись с особыми сложностями, относящимися к их идентичности и к тому, как их позициональность18 может влиять на восприятие их работы. С подобным опытом столкнулись, в частности, российские журналисты, живущие и работающие в Украине, у которых я брала интервью в конце 2015 года.19 Как эти события повлияли на российских исследователей, еще предстоит выяснить.

В целом, во время проведения интервью, трое респондентов находились в Австрии, один в Израиле, трое в Великобритании, пятеро в Украине, двое во Франции, и один в США, работая в университетах и исследовательских центрах. Не все занимались исключительно академической деятельностью. Более половины опрошенных не жили в странах своего происхождения, которые включают в себя Украину, Россию, Великобританию, Германию, и Беларусь. Двум украинским респондентам из Крыма и Донбасса в свое время пришлось либо оставить идею возвращения на аннексированную территорию, либо покинуть свой город после начала войны. Среди опрошенных было восемь женщин и семь мужчин. Дисциплины, к которым относится их работа, включают в себя социологию, политологию, историю, исследования литературы и культуры, философию, а также анализ политики (policy analysis). В исследовательские интересы ученых входят правый радикализм, политика памяти, гендер, социальные движения, миграция, идеологии, культурная память, и другие (перечислены только основные интересы).

Наконец, следует также обратить внимание на роль моей собственной позициональности как исследователя в этом проекте. Предыдущий опыт предоставил мне достаточно оснований для развития взаимопонимания с моими респондентами: это и личное знакомство со многими из них, и собственный опыт исследования вопросов, связанных с Украиной (в частности, исследование протестного активизма украинских мигрантов в Лондоне во время Майдана и исследование российских журналистов в Украине), и вовлеченность в совместную академическую активность (конференции, публикации), а также опыт коммуникации с украинскими сообществами в Лондоне и проживания в Киеве. Однако это не исключает возможности возникновения сложностей в будущем, к примеру, при интервьюировании менее знакомых персон, или находящихся значительно выше на карьерной лестнице. Тем не менее, опыт интервьюирования исследователей показал себя практически беспроблемным и интересным процессом.

Контекст исследования

Идеи о возможных сложностях, подстерегающих исследователей масштабных протестов и вооруженных конфликтов, начали возникать сразу же во время Евромайдана, аннексии Крыма, и первых месяцев вооруженного конфликта на Донбассе.

В первую очередь, идея этого исследования начала формироваться под влиянием интервью с Вячеславом Лихачевым, опубликованного в 2014 году на сайте historians.in.ua и в Ab Imperio, в секции под названием «Украина и кризис “русистики”: включенное наблюдение исторического процесса».20 В беседе с историком Андреем Портновым Лихачев, историк и политолог российского происхождения, специалист по ультра-правым движениям и ксенофобии на постсоветском пространстве, который прожил в Украине более десяти лет и переехал в Израиль до начала Евромайдана, обозначает некоторые сложности, с которыми он столкнулся с начала протестов.

Лихачев рассуждает о «соотношении вовлеченности и объективной экспертизы» и о динамике развития этического подхода к производству текстов и выражению своих мыслей в быстро меняющейся политической обстановке. Он упоминает личные переживания и специфику наблюдения за развитием событий из-за границы. Исследователь также говорит о нарастающей сложности собственной позициональности, выходящей за рамки «наблюдателя» или «специалиста», но также и «общественного активиста» и «популярного комментатора». Особо упоминаются методологические вопросы, относящиеся к «интеллектуальной честности», «интонации текстов» и выбору тем. Ученый описывает неоднозначность, заключающуюся в балансировании между академическими исследованиями и публичным комментированием. Другой важный момент – вместе с артикулированным нежеланием «превращаться в пропагандиста» и стремлением говорить «правду и только правду», в то же время присутствует и ощущаемая необходимость противостоять антиукраинскому дискурсу. В контексте Евромайдана становится особенно актуальным вопрос неспособности заниматься определенной деятельностью или оплачиваемой работой, которые могут подразумевать продвижение идей, идущих вразрез с политическими убеждениями исследователя. Эксперт также рассуждает о том, каким образом его исследования могут повлиять на исследуемых субъектов и подвергнуть их (но также, вероятно, его будущую карьеру) некоторым рискам, в связи с публикацией работ об украинских крайне правых в контексте политического конфликта. Наконец, Лихачев говорит о возможностях влияния на общественное мнение с помощью определенной деятельности в информационном пространстве. Рефлексия и постоянное критическое переосмысление своей публичной позиции представлены как основные императивы исследовательской работы.

Во-вторых, на формирование идеи этого исследования повлияли мои соображения на основе собственного опыта социального исследователя, занимавшегося включенным наблюдением уличных протестов украинских мигрантов в Лондоне в 2013-2014 гг. Это также связано с идеей необходимости анализировать всю сложность исследовательского опыта в деталях, к примеру, обращаясь к роли национального/этнического происхождения и гендера этнографа в ходе полевого исследования.21 Анализируя неоднозначные моменты, связанные с маневрированием вокруг моего российского происхождения и женского пола, будучи включенным исследователем, я также рассуждаю о том, что подразумевается под тем, чтобы «занять чью-то сторону» в процессе изучения протеста. Я прихожу к выводу, что дистанция может быть необходима в отношениях с исследуемыми субъектами для соблюдения определенного уровня критической рефлексии самого исследователя.

Другие рассуждения на эти темы, опубликованные или артикулированные исследователями иным образом, пока немногочисленны и не очень детальны. Стандартно отмечается, что полевые исследования во время протестов, в областях, затронутых войной, и с социально незащищенным населением, связаны с определенными проблемами. Онух (2014) описывает практические и методологические трудности, связанные с проведением опроса на Майдане зимой 2013-2014.22 Галушко и Зорба (2013) коротко упоминают политические риски и соображения анонимности экспертных интервью в период политической нестабильности.23 Отчет об исследовании Майдана и Антимайдана, проведенном в 2013-2014 гг. в некоторых городах Украины группой российских исследователей отмечает, что российское происхождение интервьюеров оказало влияние на их доступ к полю, и вызвало подозрение респондентов с обеих сторон.24 В исследовании Середы и Михеевой украинских переселенцев 2016 г. перечислены, среди методологических сложностей, трудности доступа к некоторым респондентам, пост-травматический синдром опрашиваемых, и общая чувствительность тем исследования.25

Некоторые авторы начали обращаться к теме воздействия войны на академические сообщества. Так, Жук (2014) анализирует свою позициональность на фоне (и в противопоставлении) россиецентричному историографическому сообществу в США.26 Портнов (2014) упоминает о невозможности говорить о конфликте отстраненно, думая о коллегах, которые были вынуждены покинуть свои города и пострадали от войны.27 В другой статье, он утверждает: «Отношение к этим событиям [Майдану, аннексии Крыма и войне на части территорий Луганской и Донецкой областей], язык их описания превратились в опознавательный знак политической принадлежности, в том числе далеко за пределами Восточной Европы. Эмоциональная и идеологическая напряженность проявилась и в академических публикациях: факты в них часто подбираются под заранее определенные выводы, источники информации нередко не верифицируются, те или иные высказывания в социальных медиа не контекстуализируются и не ставятся под сомнение, описание динамичной социально-политической ситуации зачастую статично и подчинено эссенциализированным категориям «идентичности», а серьезные транснациональные и трансрегиональные сравнения остаются редкостью».28 Туркова рассматривает влияние войны на профессиональные связи между российскими и украинскими лингвистами, приходя к выводу, что «ученые не могут подняться "над схваткой" и заняться холодным, отстраненным препарированием», что приводит к взаимной отстраненности исследовательских сообществ, и ограничивает возможности изучения лингвистических процессов во время вооруженного конфликта.29

Медиа-интервью также предоставляют ученым возможность рассуждать о сложных аспектах своей работы. К примеру, Шукан упоминает о вдохновляющей роли Майдана, и о чувстве неуверенности, возникавшем во время проведения наблюдения в Донецке на ранних стадиях конфликта.30 Михеева говорит об ограничениях, накладываемых войной на перспективы архивных исследований в Донбассе, а также, обсуждая (в том числе с точки зрения личного опыта) трудности жизни переселенцев с востока Украины на западе страны, замечает, что аналитические способности и опыт ученого могут служить неким предохранительным механизмом от чрезмерных надежд и разочарований.31

В целом, эти и подобные наблюдения позволяют предположить, что с самого начала Евромайдана деятельность исследователей сопровождалась разнообразными этическими и методологическими сложностями. Однако систематической попытки проанализировать эти непростые моменты до сих пор не было предпринято. Следующие части этой статьи, безусловно, не могут претендовать на полноценный анализ ситуации. Тем не менее, в них представлен обзор и начальная попытка анализа некоторых наиболее типичных сложностей, с которыми сталкиваются исследователи, и которые были упомянуты во вступительной части этой статьи.

 Как избежать рисков и не нанести вред?

С самого начала полевого исследования до стадии написания научных работ и других способов распространения его результатов, вопрос об этических сложностях, сопровождающих деятельность исследователя, возникает в связи с идеей работы исследователя как этичной практики, где он/она стремится снизить или исключить вероятность неблагоприятных последствий для участников процесса. Эта часть статьи концентрируется на двух аспектах этой идеи: рассуждениях респондентов о том, как избежать потенциального вреда, наносимого процессами исследования и распространения результатов; и их мыслях о рисках, с которыми они сами могут столкнуться в этих процессах.

 «Не навреди»

Идея о том, что исследовательская деятельность должна стремиться не наносить вреда исследуемым субъектам – классический этический императив. Это относится в первую очередь к исследованиям с живыми людьми, избеганию рисков для их здоровья и безопасности, так же как и для эмоционального состояния, и минимизации эксплуатационного потенциала исследовательского процесса. Соображения анонимности и конфиденциальности могут быть особенно важны при изучении населения под влиянием нестабильной политической обстановки. Однако даже если исследование не включает в себя непосредственного взаимодействия с индивидуальными субъектами и социальными группами (например, в роли интервьюера), вопросы избегания возможного вреда все равно актуальны для некоторых из опрошенных специалистов.

Для начала, наиболее очевидные сложности проведения полевых исследований связаны с аннексированным Россией Крымом и оккупированными территориями Донецкой и Луганской областей. Сюда входят соображения физической безопасности респондентов, интервьюеров, и иногда других местных жителей, трудности доступа к населению, а также, на более абстрактном уровне, вопросы моральной допустимости проведения исследований на этих территориях. Оксана Михеева, историк и социолог из Украинского Католического Университета во Львове (сама жившая в Донецке до начала конфликта), говорит о различиях в восприятии этих территорий в научном сообществе:

 …общеэтический концепт Украины сейчас вот в этих вопросах, […] на территорию Крыма не заходят. [...] Потому что с точки зрения украинского социологического сообщества принято решение о том, что мы не можем обеспечить безопасность и интервьюерам, и респондентам. Поэтому это аморально, проводить сейчас исследования на территории Крымского полуострова.

 Более такое обтекаемое решение, конечно, по поводу востока из-за его неоднозначного статуса. Поэтому, насколько я знаю, целый ряд крупных социологических агентств проводят исследования, и количественные и качественные, на территории сейчас вот этих оккупированных районов Донецкой и Луганской области. Но я не знаю, как это будет в будущем. [...]

 Насколько я знаю, об исследованиях на территории Крымского полуострова - такие проблемы есть у исследователей. Оказывались под ударом не только интервьюеры и респонденты, а еще и, например, владелец кафе, в котором проводилось интервью. [...] Поэтому это однозначно сейчас нет, нельзя людей настолько подводить, каким бы важным ни казалось сейчас это исследование.

Не только исследования, проводимые в Крыму и восточных областях Украины, могут быть связаны с возможным нанесением вреда. Некоторые из исследователей вовлечены в проекты, основанные на интервью с социальными группами, которые могут считаться слабо защищенными: переселенцы, которые были вынуждены покинуть Крым и Донбасс, (бывшие) комбатанты, женщины-участницы АТО (Антитеррористическая Операция). Некоторые также занимались включенным наблюдением и опросами на Майдане во время протестов 2013-2014 гг. и сразу после них. Традиционные для социальных наук соображения анонимности и защиты идентичности субъектов исследования также характерны для опрошенных исследователей: «я обещаю людям анонимность, и за всю мою профессиональную карьеру у меня никогда не было проколов. То есть если я сказала, для меня, знаете, это как тайна исповеди»; «это все самые элементарные нормы научного исследования, и в том числе этические нормы, они должны сохраняться, это понятно».32

В то же время, стандартные процедуры анонимизации не обязательно гарантируют, что все риски исключены. Другими словами, результаты исследования могут привлечь общественное внимание к социальным группам и практикам, или быть использованы для манипуляции со стороны медиа, политической власти, или некоторых организаций. Исследователь, который на момент интервью находился на раннем этапе проекта о переселенцах, отмечает:

 …как исследователи, мы стараемся быть этически нейтральными, или даже поддерживать точку зрения уязвимых людей. Но с точки зрения властей, зачастую информация об уязвимых людях, она может быть использована против них же. Так ведь? Даже когда это дается все в обобщенных категориях. Поэтому да, поэтому я думаю, именно в этом могут возникнуть сложности.

Тем не менее, в зависимости от выбранного исследователем метода и подхода к участникам исследования, анонимизация не применяется как универсальное средство. Это в особенности относится к ситуациям, когда ученый сосредоточен на том, чтобы дать опрашиваемым возможность высказаться и увеличить их возможность участия в событиях. Так, Юлия Шукан, политический социолог из Университета Западного Парижа (University Paris-Ouest Nanterre), проводившая этнографическое наблюдение практик гражданства «обычного гражданина» во время Майдана и после него, подчеркивает, что не анонимизировала участников своего исследования:

 У меня скорее другая была цель, на самом деле, сделать из анонимов, люди, которые бы анонимно ушли [после Майдана] и они бы никогда не рассказали, сделать из них, придать какую-то публичность их участию в этом действии.[...] А на Майдане опять же, мне кажется, это из-за того, что у меня была другая логика. Я с анонимами общалась, и я хотела из них сделать не-анонимов.

Расширение прав и возможностей участников исследования может быть важным вопросом для исследователей, чья работа связана с феминистскими и эмансипаторными подходами. Тамара Марценюк, социолог из Киево-Могилянской Академии, которая участвовала в проекте под названием «Невидимый Батальон» на тему участия женщин в Украине в АТО (что также стало и лобби-проектом, направленным на улучшения положения женщин в вооруженных силах Украины),33 описывает некоторые непростые моменты в связи с сохранением анонимности участниц исследования:

[В нашем исследовании] «Невидимый Батальон» мы опросили 42 женщины, и мы постарались, мы не указываем имени [...] мы даем такую некоторую социально-демографическую информацию о них, обобщенную. И понятно, что например, они нам иногда говорят вещи, от которых у них могут быть проблемы. [...] Понятно, что некоторых можно вычислить, потому что не так много женщин-снайперов, например. Мы старались… Некоторые потом сами стали более публичными, потому что у нас также был фотопроект все-таки, когда все анонимно, трудно бороться. [...]

Вот мне кажется, приятный сюрприз для меня, неожиданно, насколько сами женщины захотели отстаивать свои права как участницы АТО. И потому что для медиа, поэтому это был такой большой резонанс. Они пришли на [публичную] презентацию [проекта], они открыто говорили.

Помимо защиты личности субъектов исследования, более специфические вопросы, с которыми зачастую встречаются исследователи, включают в себя соприкосновение с возможным эмоциональным ущербом. В этом смысле, после Майдана многие столкнулись с новыми вызовами впервые на своем профессиональном пути. К примеру, Анна Колен Лебедев, политолог из Университета Западного Парижа, вспоминает:

Когда я брала интервью у ветеранов-афганцев, например, я понимала, что какая-то травма присутствует в их нарративе. Но с другой стороны, это была травма старая. То есть 20 лет назад, и у меня не было ощущения, что я пробуждаю, например, у них что-то, что может нанести им вред. Я даже не задумывалась, если честно, об этом аспекте в тот момент.

И тут понимаю, когда я беру интервью с комбатантами [российско-украинской войны], которые только что вернулись [из зоны боевых действий], и многие из них в очень тяжелой психологической ситуации, я понимаю, что я не готова. Я методологически не готова, я не знаю, что с ними делать. У меня не было того тренинга, например, какого-нибудь маленького тренинга с психиатром, где бы он мне сказал, на каком этапе, как почувствовать, что нужно остановиться. [...] Особенно в одном интервью я это очень-очень почувствовала, что я просто не знаю, что может быть, я что-то делаю тут такое, вот такое, и человеку потом станет радикально плохо. Хотя я не задаю вопросов тяжелых, но иногда люди на них выходят просто сами, начинают просто рассказывать.

Несмотря на то, что на момент интервью большинство исследователи уже занимались своими исследованиями в течение довольно длительного времени, многие из них все еще не разрешили для себя вопрос, как общаться с респондентами, недавно испытавшими травму из-за продолжающегося конфликта. Олеся Хромейчук, историк из Университета Восточной Англии (University of East Anglia), рассуждает:

Я нахожусь в положении того, кто задает трудные вопросы, говорит на тяжелые темы, такие, как сексуальное насилие. И если мои респонденты начинают рассказывать мне об этих тяжелых воспоминаниях, как мне на это реагировать? Я продолжаю над этим думать, и у меня пока нет четких решений.

В отношении более широких последствий исследования и их связи с потенциальным вредом, ученые рассматривают их не только в связи с индивидуальными респондентами и отдельными социальными группами. Зачастую это отношение описывается как часть ответственности исследователя, в особенности в сложных политических ситуациях, как в Украине, по минимизации рисков для общества. Как утверждает Михаил Минаков, политический философ из Киево-Могилянской Академии:

 …философия – это прикладная дисциплина, а не теоретическая. [...] ее миссия – быть терапевтической через критику идеологии. И я как раз с этим пытаюсь работать, начиная с 14-го года. [...] ответственность социальных философов, политических философов, социологов, политических ученых, возрастает, по продуцированию, во-первых, новых идей как преодолевать эти конфликты, и, наверно, уменьшению ущерба.

В этом смысле, задачей исследователя представляется не только изучение вопросов и абстрактное теоретизирование, но и деятельности, имеющая практическое значение. Вячеслав Лихачев, историк и политолог, упомянутый в начале статьи, подчеркивает:

Этос «не навредить», он присутствует. Ну и даже не только не навредить, потому что вся эта работа, она какое-то практическое значение имеет [...] и всегда имела. Всегда вот эта тема не была абстрактной такой, умозрительной, сферической в вакууме, она была для чего-то, чтобы информировать общество, чтобы общество делало какие-то выводы о каких-то движениях, политических лидерах, для того, чтобы работать с государственными органами в случае мониторинга ксенофобии и преступлений на почве ненависти. [...] одно дело то, что я исследую, потому что мне это конкретно почему-то интересно, другое дело, что тем, что я продуцирую вовне, я преследую определенную задачу, эта задача, конечно, да – сделать что-то для общества, что-то изменить к лучшему, и конечно, не сделать никому хуже, да, конечно.

Следует отметить, что опрошенные специалисты по правому радикализму солидарны в своих наблюдениях: тема крайне правых в Украине стала чрезвычайно политизированной во время и после Майдана, и регулярно эксплуатировалась российскими пропагандистскими медиа, а также некоторыми западными комментаторами. Это привело, с одной стороны, к быстрому увеличению запроса на опыт респондентов как исследователей и иногда как политических комментаторов. С другой стороны, понимание важности осторожного и взвешенного анализа этой темы повлияло на принятие экспертами некоторых решений, которые могут быть интерпретированы как стремление использовать свой опыт для противодействия манипуляции информации и противостояния неверным интерпретациям роли крайне правых в украинской революции. В свою очередь, это стремление могло быть связано с минимизацией ущерба образу Украины (включая как ее потенциальный будущий образ как демократического государства, так и образ революции как либеральной и про-европейской). Антон Шеховцов, политолог из Института Гуманитарных Наук (Institute for Human Sciences) в Вене, отмечает:

...как я и боялся, участие крайне правых в Майдане было использовано пропагандой с различных сторон для дискредитации этих протестов. [...] это не повлияло на то, что я перестал их исследовать, крайне правых. Но я начал более осторожно подходить к этому в том смысле, что если эта тематика становится оружием некоторых политических сил, которые используют это оружие вот во вред просто Украине, то я, к примеру, отказывался от интервью с российскими телеканалами, или с телеканалами, которые я знаю, что они смогли бы манипулировать моими словами.

Идея о том, что информация при непрофессиональном или манипулятивном использовании может навлечь вред на респондентов, коллег, уязвимые социальные группы, и даже общество в более широком смысле, подчеркивается исследователями, особенно теми, кто регулярно дает публичные комментарии. Андреас Умланд, немецкий политолог и историк, эксперт Института Евро-Атлантического сотрудничества, живущий в Киеве, утверждает:

В общем-то, всегда правда освобождает, она должна вылезти. [...] Я это, по крайней мере, вижу как основную задача академического в том числе исследователя, и тоже журналиста, и вообще хорошего гражданина, что если ты имеешь какую-то информацию правдивую, то ее нужно распространять, если она значимая. [...] Но есть исключения, да, что не всю информацию всегда нужно всем давать. Потому что она может попасть в руки морально, этически менее ограниченных людей.

Умланд также упоминает другую тему, имеющую отношение к избеганию вреда и рисков, которая, как он говорит, приобрела особую важность после Майдана. Более пристальное внимание стали привлекать риски, которым могут подвергнуться коллеги:

 … кто-то [из коллег], скажем, поехал в зону боевых действий. Нужно держать эту информацию, чтобы это не попало в средства массовой информации, потому что если кто-то приезжает в Украину или едет в Россию, не говоря уже о Донбассе, то есть такое опасение, что я это сейчас объявлю у себя на Фейсбуке, что мой коллега куда-то поехал, а потом его там встретят какие-то нехорошие люди.

Таким образом, идея исследовательского процесса как потенциально связанного с вредом (и возможностью его минимизации), кроме прочих, включает в себя одну из социальных групп, на которую может особым образом повлиять изучение социально и политически актуальных вопросов в контексте вооруженного конфликта: сами исследователи.

Риски для исследователей

Большинство исследователей современной ситуации в Украине не подвергались прямому риску физического насилия, хотя некоторые из них непосредственно сталкивались с угрозами и говорят о некотором опасении за себя и своих близких. Однако в более широком смысле, определенные аспекты продолжающегося конфликта повлияли на большинство опрошенных не только в плане беспокойства о безопасности, но в виде эмоционального воздействия, и потенциальных рисков для профессионального имиджа и карьеры. Исследователи говорят об интенсификации некоторых рисков, которые могли быть присущи их работе еще до Майдана, но кроме этого, признают, что ситуация способствовала возникновению новых трудностей.

Для начала, риски, конечно, зависят от области экспертизы и методов исследователя. К примеру, исследователи, специализирующиеся на крайне правых, видят свою деятельность как традиционно связанную с некоторыми рисками, исходящими от объекта своих исследований. Лихачев говорит:

В этом смысле ничего особо не изменилось в контексте Майдана, войны, кроме интенсивности полемики и количества общественного внимания, которое привлекается к этой теме, и, стало быть, к людям, которые этой темой занимаются. То есть если коротко, да, наверно, если так подумать, то определенная опасность есть. Да, наверно, ее каждый так или иначе осознает. Я, по крайней мере, конечно, осознаю. [...] Это фактор, который не влияет на то, что ты пишешь или говоришь. [...] эти риски качественно не изменились, а интенсифицировались, да.

С другой стороны, например, Уям Блекер, который специализируется на литературе и культуре и работает в Университетском Колледже Лондона (University College London), замечает, что его профессиональная деятельность имеет гораздо меньшую вероятность повлечь за собой риски, кроме эмоциональных:

Я не знаю насколько это относится ко мне [вопрос рисков], если честно, потому что я [...] не беру интервью у людей, не занимаюсь такими вещами. Я не чувствую особых рисков. [...] Думаю, я не слишком провокационный. [...] Возможно, если бы я занимался фашистами или подобными вопросами, это могло бы быть более рискованно, но я этого не делаю. Продолжать заниматься литературой гораздо безопаснее.

Когда риски исходят от определенных групп, исследователи принимают во внимание аудитории, которые реагируют на их публикации, посты в блогах и социальных сетях, выступления в медиа. Хромейчук говорит:

Это уже не вопрос безопасности, но есть, конечно, очень много критики, когда я начала писать про гендер, про гендер и войну, про гендер и политику памяти. Я часто получаю не только критику какую-то научную, но и выпады личного характера [в социальных медиа].

Кроме того, рассуждая о возможных рисках, исследователи принимают во внимание свое географическое расположение. Трое из респондентов, которые работают в Украине, напрямую говорят о потенциально угрожающих реакциях публики, органов власти, и/или групп активистов, и предполагают, что (временно) покинуть страну или работать на западе – более безопасный вариант для работы, связанной с критическим анализом.

Специфические и качественно новые риски, с которыми многие столкнулись в своей профессиональной карьере после Майдана и аннексии Крыма, связаны с Россией. В их число входят представления о рискованности поездок в Россию и проведения исследований там, и «опасения испортить отношения с Россией и с российскими коллегами в самом широком смысле этого слова». Большинство респондентов (однако не все) рассказывают о принятии решений в некоторый момент не ехать в Россию для участия в конференциях, полевых исследований, работы в архивах, или медиа-интервью. Эти решения редко объясняют соображениями безопасности. Чаще, мотивы описывают в психологических терминах чувств неопределенности и дискомфорта, или говорят об усложнении коммуникации с научными организациями и российскими учеными, «проводниками» исследуемых групп и субъектами исследований.

В целом, респонденты отмечают, что риски, связанные с безопасностью и в этом смысле более «осязаемые» или поддающиеся измерению, часто можно избежать или минимизировать. С другой стороны, эмоциональные риски гораздо труднее предвидеть и избежать. К примеру, Хромейчук задается вопросом:

Как мне поддержать себя, услышав все эти вещи [об опыте женщин в армии]? Они иногда рассказывают очень сложные вещи, мне потом тоже надо как-то переварить эту информацию.

Личные отношения также могут способствовать эмоциональной вовлеченности исследователя в свою тему. Случаются ситуации, когда респонденты становятся друзьями исследователя; или когда вооруженный конфликт видится через призму опыта знакомых, кого лично затронули военные действия, или тех, кто участвует в сражениях на востоке страны. Однако эмоциональная вовлеченность не только связана с неприятными последствиями в виде стресса, разочарования, сочувствия, или гнева. Помимо этого, такая вовлеченность в описаниях респондентов неизбежно оказывает влияние на исследовательский процесс и результаты этой деятельности. Эксперты говорят о неспособности действовать как беспристрастные наблюдатели и производить веберовскую версию науки, «свободной от ценностей».34 Татьяна Журженко, политолог из Института Гуманитарных Наук, утверждает:

То, что случилось, меня совершенно по-новому связало с [Украиной], и в то же время лишило меня возможности занимать вот эту отстраненную позицию. И я очень долго барахталась в этих чувствах, и до сих пор, наверно, где-то продолжаю барахтаться. Потому что я понимаю, что я уже никогда не смогу вернуться на ту позицию нейтрального наблюдателя, в которой мне было так, в принципе, комфортно.

Эмоциональное воздействие травматических событий в Украине и попытки пересмотреть идеи исследовательской дистанции и вовлеченности могут повлиять на отношение исследователя к собственной роли производителя знания в формате конкретных материалов, таких, как публикации. В этом контексте особенно интересны накладываемые на себя ограничения в написании текстов.

Сложности написания публикаций

Для начала, возросшая политическая актуальность тем, связанных с Украиной, во время и после Майдана, как говорят исследователи, повлияла на увеличение спроса на их экспертные знания. В частности, это могло увеличить их «видимость» для неакадемических аудиторий. Темы, которые раньше интересовали лишь небольшие группы ученых, начали привлекать общественное внимание; вопросы, которые обсуждались преимущественно на местном уровне, вызвали интерес более широких аудиторий на Западе. Исследователи из разных стран говорят о пробелах в экспертном знании об Украине, которые стали очевидными в начале событий, и которые не могли быть заполнены предыдущими поколениями советологов, экспертами по России, или специалистами в области геополитики.

Однако еще одна тенденция, которая, судя по всему, соответствовала драматическому развитию событий в Украине после Майдана, заключается в сложностях производства публикаций, будь то академические статьи или иные экспертные комментарии. В нарративах респондентов фигурируют разные предпосылки особо возросшей рефлексивности по отношению к написанию текстов: от «писательского кризиса», вызванного эмоциональным воздействием травматических событий, до сомнений в собственной способности и готовности писать на некоторые темы, и до этических дилемм, касающихся вопросов репрезентации определенных групп.

Среди моих респондентов есть те, кто в некий момент сознательно приняли решение не писать на определенные темы, или вынуждены были прилагать особые усилия, чтобы их слова не подверглись манипуляции пропагандистскими медиа. Такова была ситуация среди исследователей крайне правых, как я упомянула ранее в этой статье. К примеру, Лихачев вспоминает:

Хотя у меня был момент, да, у меня был момент в январе-феврале 14-го года конкретно, где-то после первой смерти на Грушевского, ну и соответственно, там чуть больше месяца до победы революции, когда я просто постановил, что я про украинских ультраправых сейчас ничего вообще просто не пишу и не говорю. [...] И я [...] немножко с некоторой опаской думал, что если Майдан проиграет, и все вот эти люди, все мои персонажи станут политзаключенными, либо будут находиться в розыске, либо просто погибнут, то у меня, в общем, получается такой определенный вынесенный самим собой запрет на профессию. [...] Я просто понимал, что я, наверно, этого просто больше никогда не смогу, что я просто какую-то тему для себя закрываю. Ну это вот был месяц такой, что у меня была определенная самоцензура. Потому что мне тогда очень активно предлагали, в том числе за деньги, об этом писать.

 Однако некоторые исследователи также говорят о том, что чувствовали себя не в состоянии писать из-за эмоционального воздействия украинских событий, которые развивались очень быстро, зачастую создавая ощущение неопределенности, и с одной стороны, произвели большое количество актуального материала для исследования и публикаций, но с другой стороны, затруднили эти процессы. Тот же Лихачев говорит, что с начала Майдана думал о написании книги; война подстегнула эту идею. Но в то же время:

… период, когда были интенсивные боевые действия, это до весны 15-го года, это был период, когда я об этом написать не мог просто ничего. Я ничего не писал о войне, и я просто был не в состоянии ничего писать о войне, потому что ты переживаешь за тех, кто попал в плен, ты все это очень живо отслеживаешь, [...] это то, что касается людей, которых ты лично знаешь, и это просто вырубает. [...] Я приступил к тому, чтобы чего-то писать, летом 15-го года, и [...] я так долго и так мучительно не писал, наверно, ни один текст в жизни. [...] У меня был просто какой-то ступор, который прошел только где-то на самом деле к этому лету. [...] И вот эта эмоциональная включенность, эмоциональная вовлеченность, она просто очень сильно мешает работать. Не в том смысле, что она создает какие-то трудности тебе, что что-то сложнее сказать, а просто ты ничего не в состоянии сказать.

Судя по всему, такого рода дестабилизирующее воздействие конфликта повлияло не только на написание текстов, касающихся Майдана или войны; так, Портнов говорит, что Майдан существенно отложил его планы написать книгу про Днепр(опетровск):

...я, действительно, не писал эту книгу [которую изначально планировал опубликовать в 2013 г.], я ходил на какие-то мероприятия, я что-то рассказывал, но в общем это было с точки зрения научного письма потерянное время. [...] точно это было как минимум где-то так, до лета-осени 14-го, то есть когда уже была настоящая война. Потом я себя заставил что-то писать, но все равно, конечно, эти новости [из Украины] ужасно отвлекали.

Возросшая рефлексивность по поводу влияния, производимого текстами, и их ограничений, зачастую означает размышления о том, что подразумевают позиционирование себя по отношению к конфликту, а также, следовательно, производство знания как результат взгляда на события с определенной позиции. В этом смысле, исследователь никогда не просто исследователь: он/она еще и человек определенного национального происхождения, географически расположенный и наблюдающий за развитием событий из определенной страны, и вовлеченный в определенные социальные группы. Вопрос дистанции – временной, географической, или в плане личных отношений и эмоциональной вовлеченности – имеет большое значение для моих респондентов, когда они рассуждают о своей (не)способности писать. К примеру, Колен Лебедев отмечает:

Пока что я понимаю, что я неспособна написать качественный социологический труд, потому что дистанции очень мало. И не только временной дистанции, но именно дистанции, в моей ситуации, с моими респондентами. То есть я понимаю, что нужно это поднакопить [материала], быть внимательным к тому, что происходит в контексте интервью, например, к методологии и к различным побочным эффектам, но что время еще не пришло. Время качественного труда, даже если у меня будет очень много материала, это будет совсем не качественный труд. И это именно вопрос скорее связанный с вовлеченностью и с дистанцией.

Некоторые из исследователей, работающих в западных организациях, задаются вопросом о своей способности писать и репрезентировать события, происходящие в Украине. Хромейчук говорит о подобном опыте как о новой сложности, с которой она не сталкивалась в своей работе до Майдана так, как сейчас:

Ну как я могу рассказывать что-то про Майдан, если я не была на Майдане? Я приехала, когда уже все закончилось, в апреле. [...] Мне немножко иногда сложно обсуждать, анализировать, и особенно критиковать какие-то вещи, связанные с войной, с политикой памяти сейчас [...] потому что я даже не живу в этой стране. Хотя раньше я об этом даже не задумывалась, для меня наука была отдельно, и меня не настораживало то, что я не живу, я приезжаю, я делаю исследования в Украине, я общаюсь с людьми, и мне этого достаточно, то есть я делаю все то, что я считала нужным для исследований делать. Но сейчас [...] меня это настораживает, что я [...] даю свой анализ, но в принципе изнутри я это не знаю, потому что я не живу там, я не была на войне, я не была в АТО, и я приняла решение не ехать туда.

Идея о том, что Майдан и война на востоке Украины послужили препятствием для процесса написания текстов, упоминается респондентами как качественно новая, ранее не встречавшаяся сложность в профессиональной карьере. Действительно, развитие событий могло на какое-то время застать исследователей врасплох. Более того, это заставило некоторых переосмысливать свою роль как экспертов, и пересматривать ценность производимых ими дискурсов. Журженко рассуждает:

Я думаю, что вот такое ощущение [...] каких-то пределов этой роли эксперта или интеллектуала [...] человека, который занят исследованиями и который на основе этих исследований, казалось бы, обладает какой-то информацией, или каким-то видением, которое превышает возможности обычного человека. На самом деле все это оказалось какой-то такой иллюзией, потому что эксперты, как и обычные люди, оказались совершенно неподготовлены к тому, что реальность может настолько выходить за рамки каких-то ожиданий или сценариев. [...] то, что Крым будет аннексирован таким образом и так быстро, и вот так нахально – этого, конечно, никто себе представить не мог. Как раз тогда, когда впервые за 20 лет ты востребован как эксперт [...] для тебя как раз это момент, когда ты понимаешь, что никакой ты не эксперт и экспертом быть не можешь. [...]

Для меня в тот день, когда были расстрелы на Институтской, это был момент, когда я совершенно вдруг поняла, что эта кровь, за нее как бы мы все ответственны, не только политики, а и люди, которые создавали какие-то дискурсы. Те, кто писал о том, что вот есть две Украины и они никогда не, из них никогда не получится одна, и люди, которые писали о том, что лучше открытый конфликт, чем, допустим, такая мультивекторная политика [...] То есть у меня было такое совершенно сильное ощущение, что все мы как бы должны сейчас замолчать, те, кто столько говорили, писали, спросить себя, где мы, в чем тут наша ответственность и наша вина в том, что происходит, вот весь этот ужас. [...] Я очень долго потом думала, могу ли я вообще заниматься дальше академическими исследованиями и что-то писать, потому что цена… Она как бы проявилась, реальная цена всех наших слов и дискурсов, которые мы, не думая о последствиях, воспроизводили все это время.

Этот нарратив связывает размышления на тему роли ученого во время вооруженного конфликта с другой характеристикой академической среды: производство знания никогда не является индивидуальным процессом. В то же время, воздействие политического кризиса на научное сообщество может быть особенно травматизирующим и непредсказуемым.

 Научное сообщество

Вооруженный конфликт, действительно, оказал сильное влияние на отношения между учеными в сфере украинистики (и за ее пределами). Были затронуты и местные, и транснациональные связи. Политика просочилась в научные сообщества, университеты и на конференции. Для описания воздействия конфликта на академические взаимоотношения стал использоваться все более радикальный язык. В то же время, идеи о примирении и переформатировании проблемных отношений между исследователями тоже поднимаются респондентами.

Журженко считает, что протесты, революция, и конфликт привели к значительной фрагментации научного поля, где прежние контакты и группировки исчезли, но появились новые коалиции на основе как научных интересов, так и политических взглядов: «это не только одна линия фронта», подчеркивает она. Конфликты и разногласия с теми, кто раньше считался коллегами или работал в той же сфере, упоминаются большинством исследователей. Поразительно часто, для их описания используют особенно радикальный язык, употребляя метафоры, подобные «линиям фронта» Журженко. Так, Шеховцов говорит:

Разругались очень многие, потому что в какой-то момент, когда режим Януковича начал проводить реальные репрессии против протестующих, сложился некоторый такой водораздел, после которого, как мне казалось, люди, которые занимаются Украиной, исследуют Украину, жили в Украине, после которого они не могут оставаться нейтральными. И это неважно, они были исследователями или просто наблюдателями. Это такой вот, как я считаю, момент, когда вот нужно четко заявить, ты за или против. Там неважно, за кого или против кого, но вот просто расставить, сделать такую баррикаду и понять, кто находится на какой части баррикады.

Подобным образом, Лихачев говорит об исчезновении научного сообщества, когда «коллеги перестали быть коллегами»:

Они стали либо на одной стороне линии фронта, либо на другой стороне линии фронта. [...] И когда коллеги перестают быть коллегами, а становятся либо соратниками по борьбе, либо пособниками врага, это просто в общем конец научного сообщества как такового.

Метафора «врага» используется некоторыми другими респондентами, наряду с такими, как «участие в информационной войне», «информационное поле боя», «баталии», «предатели» и другими. Даже те исследователи, которые не говорят о непосредственном опыте разрыва связей, описывают поляризацию академической среды, при которой идеологические различия становятся более значимыми, и происходит радикализация дискурса. Украинистика как поле научной деятельности критикуется респондентами за усиление подобной поляризации дискурса и интенсификацию «патриотического» тона: как отмечает Колен Лебедев, «украинистика стала про-украинской». Хромейчук говорит о нежелании участвовать в некоторых дискуссиях:

Иногда [...] я просто выхожу из дискуссии, я не хочу принимать участие, потому что это невозможно. Потому что настолько горячая [дискуссия]. [...] Ну вот это дихотомическое восприятие, зрада или перемога. Если ты не [продвигаешь] перемогу, значит, ты зрада, или наоборот. Ну у меня никогда мой ресерч не вписывается в зраду-перемогу, или там герої-антігерої.

В числе практических проявлений разрывов в научных сообществах исследователи упоминают «неспособность» разделять общее физическое пространство с некоторыми (бывшими) коллегами при посещении общих мероприятий, описывая ситуации, где они «оказывались рядом и старались друг друга не замечать». Колен Лебедев говорит о появлении «нерукопожимаемых коллег»: «это люди, которых не пригласят на исследовательский семинар, куда пригласят всех остальных. [...] Они оказались маргинализированы». В то время как дискуссии на конференциях стали более напряженными и пространство для спокойной конструктивной дискуссии сузилось, исследователи отмечают, что споры и ссоры чаще происходят в онлайн-пространстве, чем при личных встречах. К таким действиям, как удаление из друзей или блокировка на Фейсбуке, прибегали почти все респонденты.

Отношения исследователей, живущих и работающих в Украине или Западной Европе, с российскими учеными заслуживают особого внимания. Отвечая на вопрос о влиянии конфликта на отношения между исследователями, респонденты часто начинают с рассказов о российских (экс-)коллегах, даже если в вопросе не упоминалась российская академия. Истории о ссорах и невозможности дальнейшего сотрудничества чаще всего встречаются в нарративах тех, чьи исследования касаются современной политики. Некоторые исследователи задаются вопросом о самой возможности ведения дискуссии между украинцами и россиянами, считая, что язык для такого диалога еще не сформировался. Высказываются опасения о потенциально деструктивном влиянии войны на связи с российской академической средой как таковой, а также о последующем снижении уровня экспертного знания о России.

Примечательно, что подобные рассуждения не обязательно значат, что отношения с российскими учеными пострадали больше или меньше, чем с другими (у некоторых респондентов вообще не было большого числа значимых контактов с российскими коллегами). Скорее, это говорит о том, что как минимум для половины опрошенных экспертов сама тема напряженности и разрывов академических отношений, связанных с Майданом, аннексией Крыма и войной, непосредственно вызывает рефлексию на тему отношений с российскими коллегами.

Влияние идеологических разногласий на научные сообщества может быть довольно огорчительным и затрудняющим процессы совместного производства знания и поддержание трансграничных академических связей. Однако хотя респонденты говорят о напряженности чаще, чем о кооперации, ситуация описывается не только в негативных тонах. Довольно часты упоминания о том, как исследователю «повезло» не потерять некоторые социальные связи, или о «приятных сюрпризах», когда российские коллеги «не признают ‘Крымнаш’». Респонденты говорят о новых и продолжающихся совместных исследовательских проектах. В случаях, когда вместо идеологических расхождений между исследователями возникает солидарность, это обеспечивает фундамент для совместной работы. Кроме того, например, в нарративах ученых с левыми и феминистскими взглядами фигурирует идеологическая транснациональная солидарность на основе антивоенных идей и противостояния притеснению. Наконец, встречаются рациональные/умеренно оптимистичные рассуждения на тему будущего академического сотрудничества. Михеева говорит:

Все войны заканчиваются. И мы два государства, которые соседствуют между собой. И так или иначе придется выстраивать диалог. И полностью разорванные связи не будут в дальнейшем работать на нас, это будет очень плохо для страны, на самом деле. Все равно нам придется контактировать, все равно нам придется общаться. [...] Очевидно, что это будет совершенно на другом уровне, это совершенно уже будет с новых позиций, но все равно мы будем общаться, все равно мы будем поддерживать отношения.

 Заключение

Академическая деятельность включает в себя большое разнообразие практик. В этой статье я рассматривала влияние продолжающегося вооруженного конфликта на некоторые из практик исследователей, чья работа связана со страной, затронутой конфликтом. В особенности, я сконцентрировала внимание на некоторых аспектах проведения исследований, написания текстов, и коммуникации в научных сообществах (как бы широко это ни понималось).

В целом, эта статья представляет собой попытку понять и по возможности разграничить различные сложности производства знания. Разумеется, здесь вряд ли представлен полноценный обзор всех трудностей, с которыми столкнулись исследователи тем, связанных с Украиной, после Евромайдана, аннексии Крыма Россией, и вооруженного вторжения на Донбассе. Тем не менее, в этом кратком обзоре я рассматриваю некоторые характерные соображения, сопровождающие обычную деятельность исследователей в этих необычных обстоятельствах.

Привнес ли этот конфликт новые вызовы в деятельность ученых? Безусловно, даже невзирая на то, что проинтервьюированные для этой статьи эксперты – в основном зрелые исследователи, некоторые из которых довольно признанные и состоявшиеся в своей сфере деятельности; у многих есть опыт исследования спорных тем и работы с уязвимыми группами населения.

Зачастую, исследовательский процесс делает респондентов более внимательными к вопросам ненанесения вреда своей деятельностью, или наталкивает на рассуждения о том, как эта деятельность может помочь демократическому развитию и международным отношениям Украины. Предыдущий исследовательский опыт, по отзывам респондентов, экипировал некоторых из них навыками, необходимыми для обращения с незащищенными группами. Возросшая политическая актуальность тем, связанных с Украиной, и внимание широких неакадемических аудиторий, привлеченное к работе исследователей, сделало их более внимательными по отношению к политической значимости своих слов, и, следовательно, увеличило чувствительность по отношению к возможному влиянию деятельности академических исследователей за пределами академии на общественное мнение и международную дипломатию.

Чем более исследователи выходят за пределы академической «башни из слоновой кости» и взаимодействует с широкими аудиториями, тем более они склонны быть подвержены некоторым рискам. Повышенное общественное внимание означает, что исследователи начали уделять особое внимание тому, чтобы публичное восприятие их комментариев не приводило к неприятным последствиям, от выпадов в их адрес в социальных сетях до настоящих угроз. В то время как риски также зависят от дисциплинарной области научной деятельности и политической чувствительности исследуемых тем, эмоциональная вовлеченность стала одним из важных моментов. Влияние конфликта на жизнь и работу ученых выражается также в возникновении накладываемых на себя ограничений в написании текстов, сомнениях в своей способности репрезентации определенных социальных групп, чувстве неготовности писать на тему динамично развивающихся событий, и борьбе с эмоциями, вызванными политической ситуацией.

 Напряженность серьезно повлияла на отношения между коллегами. Поляризация академического дискурса и научных сообществ также стала новым фактором. Возросшая политизация таких тем, как политика памяти, правый радикализм, положение русского языка в Украине, иногда ограничивала участие некоторых исследователей в обсуждении этих вопросов. Отношения с российскими учеными и академическими институциями, судя по всему, были затронуты наибольшим образом, как правило, с негативными последствиями для научного сотрудничества, хотя иногда и с позитивными.

 В целом, развитие событий в Украине с 2014 г. имело несколько противоречивый эффект на производство знания на темы, связанные со страной, в самой Украине и в Западной Европе. В некоторых случаях, оно стимулировало или способствовало процессам производства знания исследователями. К примеру, возросло общественное внимание к ранее довольно маргинальным темам, которые были интересны узким группам специалистов, но быстро приобрели политическую актуальность. Новые темы для исследования повлекли за собой новые публикации, развитие академических связей, и иногда новое финансирование исследований.

В то же время, украинские события часто ограничивали исследователей в их профессиональной деятельности. Разные факторы повлияли на то, что некоторые вопросы не поднимались исследователями, не обсуждались детально, или не критиковались в их неакадемических публикациях и выступлениях и, хотя и скорее всего реже, в академических. В число этих факторов входит беспокойство о безопасности и благополучии тех, кого может затронуть исследование, а также самого исследователя; сознательная самоцензура и разочарование манипулятивным подходом медиа к словам академических комментаторов; неспособность писать из-за эмоционального влияния конфликта; усложнившиеся отношения с коллегами, вплоть до полного разрыва некоторых академических связей.

Работа исследователей в контексте вооруженного конфликта, как демонстрирует ситуация в Украине, выступает все более сложной и многогранной деятельностью, которая включает в себя взаимодействие с разными аудиториями и, разумеется, выходит за пределы традиционного восприятия, описанного одной из респонденток: «на самом деле эти научные статьи, ну кто их читает? Пятеро человек, редактор и двое ридеров и автор?» Эта статья предлагает как одно из возможных направлений дальнейшего изучения роли ученых во время войны их деятельность за пределами академии. Другая тема для детального исследования связана с позициональностью исследователя, подразумевая, что разные соображения проявляются разными способами для разных ученых. Действительно, к примеру, не будет ли воздействие протестов и конфликта разным для украинского исследователя в сравнении с британским, или российским? Как отличаются сложности исследователей-женщин от их коллег-мужчин? Как можно сравнивать опыт специалиста по литературе и политолога? Каким образом воспринимают события и реагируют на них ученые с разными политическими взглядами, и какие расколы в академических сообществах могут быть спровоцированы этим? Что общего в вызовах, с которыми сталкивается феминистка, приверженная публичной социологии, и эксперт по крайне правым с более консервативными взглядами? Крайне важно учитывать разные позициональности, которые вовлечены в процессы исследования спорных вопросов, и выделять более специфические и более общие моменты. Эти и другие моменты могут наметить возможные направления для дальнейших исследований, которых исходят из этого обзора сложностей исследователей, работающих на фоне вооруженного конфликта.

Дарья Малютина - социолог и географ, получила докторскую степень (PhD in Geography) в 2013 году в University College London. Автор публикаций о русскоязычных и украинских мигрантах в Лондоне, социальных отношениях и дружбе, транснационализме и активизме; занимается качественными исследованиями и пишет об этических сложностях этнографии и интервью. Ее книга "Migrant Friendships in a Super-Diverse City: Russian-Speakers and their Social Relationships in London in the 21st Century" вышла в издательстве ibidem-Verlag в 2015 году.

Этот текст является переводом статьи, написанной автором для New Europe College в рамках Pontica Magna Fellowship в 2016-2017, и публикуется с одобрения этой организации. Автор выражает благодарность всем проинтервьюированным исследователям.

1 Sluka, J.A., ‘Participant Observation in Violent Social Contexts’, Human Organization 49(2), 1990, 114-126; Smeltzer, S., ‘Asking Tough Questions: The Ethics of Studying Activism in Democratically Restricted Environments’, Social Movement Studies: Journal of Social, Cultural and Political Protest 11(2), 2012, 255-271; Onuch, O., ‘The Puzzle of Mass Mobilization: Conducting Protest Research in Ukraine, 2004–2014’, Council for European Studies, 2014, available at http://councilforeuropeanstudies.org/critcom/the-puzzle-of-mass-mobilization-conducting-protest-research-in-ukraine-2004-2014/#comments (accessed 31 December 2014); Wood, E., ‘The Ethical Challenges of Field Research in Conflict Zones’, Qualitative Sociology 29, 2006, 373-386.
2Goodhand, J., ‘Research in conflict zones: ethics and accountability’, Forced Migration Review 8, 2000, 12-15; Helbardt, S., Hellmann-Rajanayagam, D., and Korff, R., ‘War's dark glamour: ethics of research in war and conflict zones’, Cambridge Review of International Affairs 23(2), 2010, 349-369.
3 Goodhand, ‘Research in conflict zones’, 12.
4 Helbardt et al., ‘War’s dark glamour’, 349.
5 Goodhand, ‘Research in conflict zones’.
6 Cramer, C., Hammond, L., and Pottier, J. (eds.), Researching violence in Africa: Ethical and methodological challenges, Leiden, Brill, 2011; Sluka, ‘Participant Observation in Violent Social Contexts’.
7 Juris, J., and Khasnabish, A. Insurgent encounters, Durham, Duke University Press, 2013; Routledge, P., ‘The Third Space as Critical Engagement’, Antipode 28(4), 1996, 399-419.
8 Gillan, K. and Pickerill, J., ‘The Difficult and Hopeful Ethics of Research on, and with, Social Movements’, Social Movement Studies 11(2), 2012, 133-43.
9 Nash, J. ‘Ethnology in a Revolutionary Setting’, in Rynkiewich, M., and Spradley, J. (eds), Ethics and Anthropology: Dilemmas in Fieldwork, New York: Wiley and Sons, 1976, 148-166: 150.
10Cramer et al., ‘Researching violence in Africa’; Porter, E. J., Robinson, G., Smyth, M., Schnabel, A., and Osaghae, E. (eds.), Researching conflict in Africa: Insights and experiences, Tokyo: United Nations University Press, 2005; Sluka, ‘Participant Observation in Violent Social Contexts’; Helbardt et al., ‘War’s dark glamour’.
11 Merton, R., ‘Insiders and Outsiders: A Chapter in the Sociology of Knowledge’, American Journal of Sociology 78(1), 1972, 9-47; Scheper-Hughes, N., ‘The Primacy of the Ethical: Propositions for a Militant Anthropology’, Current Anthropology 36(3), 1995, 409-440.
12Candea, M., Cook, J., Trundle, C., and Yarrow, T., ‘Introduction: reconsidering detachment’, in Candea, M., Cook, J., Trundle, C., and Yarrow, T., (eds.) Detachment: essays on the limits of relational thinking, Manchester: Manchester University Press, 2015, 1-31; Malyutina, D. ‘Ethical concerns of activist ethnography: the case of Ukrainian protest activism in London and a Russian female researcher’, JSPPS 2(1), 2016, 75-104.
13 Преподавание и взаимодействия со студентами не обсуждается в этой статье, так как не все респонденты занимаются этим. Однако некоторые упоминали вопросы, связанные с преподаванием, и эта тема может быть рассмотрена в дальнейших исследованиях.
14 Hanna, P. ‘Using Internet technologies (such as Skype) as a research medium: a research note’, Qualitative Research 12(2), 2012, 239–242.
15 Bogner, A., Kittel, B., Littig, B., and Menz, W., Interviewing experts. New York: Palgrave Macmillan, 2009.
16 Obelene, V., ‘Expert versus Researcher: Ethical Considerations in the Process of Bargaining a Study, in Bogner, A., Kittel, B., Littig, B., and Menz, W., Interviewing experts. New York: Palgrave Macmillan, 2009, 184-200.
17Vainio, A., ‘Beyond research ethics: anonymity as “ontology”, “analysis” and “independence”’, Qualitative Research 13(6), 2012, 685-698; Van Den Hoonaard, W., ‘Is anonymity an artifact in ethnographic research?’, Journal of Academic Ethics 1(2), 2003, 141-151.
18 Позициональность рассматривается как реализация определенной социальной расположенности как относительной, и значение этого для производимого знания: «при стоянии на смещающейся почве становится ясно, что каждый взгляд – это взгляд откуда-то, и каждое высказывание – высказывание с какой-то позиции» (Abu-Lughod, L. ‘Writing against culture’, in Fox, R.G. (ed.), Recapturing Anthropology: Working in the Present, Santa Fe, NM: School of American Research Press, 1991, 137-162: 141).
19 Жизнь и работа (бывших) российских журналистов в Украине иногда связывались ими с самоограничениями возможности говорить и писать публично о местных событиях и политически чувствительных вопросах. Это интерпретировалось как результат индивидуального морального выбора. В то же время, такая позициональность иногда воспринималась как нечто благоприятное, дающее медиа-работникам возможность использовать свои навыки и качества тактически для достижения лучших профессиональных результатов. Майдан и последующие события, таким образом, повлияли на профессиональную этику журналистов, и сделали их особенно восприимчивыми к идеям ответственности и журналистской субъективности (см. Malyutina, D, ‘Russian journalists in Ukraine: caught in limbo?’, Russian Politics 2(1), 2017, 98-122).
20 Likhachev, V., ‘Maidan i cherez sto let budet privlekat issledovatelei’, Ab Imperio, 3, 2014, 63-74.
21 Малютина, Д., «Евромайдан в Лондоне: развитие транснационального протеста», Форум новейшей восточноевропейской истории и культуры, 1, 2014, 58-68; Malyutina, ‘Ethical concerns of activist ethnography’.
22 Onuch, ‘The Puzzle of Mass Mobilization’.
23 Галушко, К, и Зорба, Н., «Социальные сети на фоне Евромайдана: первые результаты экспертного опроса конца 2013 – начала 2014 гг.», Форум новейшей восточноевропейской истории и культуры, 2, 2013, 84-89.
24 PS.Lab, «От "революции достоинства" до "русской весны". Механизмы мобилизации, идентичности и политическое воображение в украинском конфликте 2013-2014 гг.», 2015.
25 Sereda, V., and Mikheieva, O., ‘Displaced cultural spaces: current Ukrainian refugees’, Power Point presentation, 2016, available at: http://sociology.ucu.edu.ua/projects/displaced-cultural-spaces/ (accessed 21 February 2017).
26 Zhuk, S., ‘Ukrainian Maidan as the last anti-Soviet revolution, or the Methodological Dangers of Soviet Nostalgia (Notes of an American Ukrainian Historian from Inside the Field of Russian Studies in the United States)’, Ab Imperio, 3, 2014, 195-208.
27 Портнов, А., «Майдан и после Майдана», Ab Imperio 3, 2014, 209-217.
28 Портнов, А., «‘Донбасс’ как Другой. Украинские интеллектуальные дискурсы до и во время войны», Неприкосновенный Запас, 6(110), 2016, 103-118.
29 Turkova, K., ‘Words and war: Russian and Ukrainian linguists struggle to find common ground’, openDemocracy Russia, 8 December 2016, available at: https://opendemocracy.net/od-russia/ksenia-turkova/words-and-war-russian-and-ukrainian-linguists-struggle-to-find-common-groun (accessed 7 February 2017).
30 «Мир никогда не признает “ДНР” и “ЛНР” террористическими организациями», Український Политик, 20 May 2015, http://www.ukrpolitic.com/?p=4697 (accessed 7 February 2017).
31 Коваленко, А., «Адаптация. Как бывшему жителю Донецка почувствовать себя своим во Львове», Фокус, 22 ноября 2016, available at: https://focus.ua/country/361069/ (accessed 7 February 2017); Коваленко, А., «Возможно, это и есть генеральный план: чтобы большинство не адаптировалось, а вернулось в Донбасс - донецкий социолог о бежавших от войны», Новое Время, 10 мая 2016, http://nv.ua/publications/vozmozhno-eto-i-javljaetsja-generalnym-planom-chtoby-bolshinstvo-ne-adaptirovalas-a-vernulas-v-donbass-donetskij-sotsiolog-o-spasajushchihsja-ot-vojny-119609.html (accessed 7 February 20117).
32 Фокус этой статьи не позволяет более детального обсуждения институционального подхода к исследовательской этике. Некоторые из исследователей столкнулись с необходимостью получить этическое одобрение в своих университетах (в Соединенном Королевстве, например), но не от всех это требовалось. Как правило, такие процедуры описываются скорее как рутинная подготовка документов, чем как процесс, собственно связанный с этическими вопросами.

33 Martsenyuk, T., Grytsenko, G., and Kvit, A. “Invisible Battalion”: Women’s Participation in ATO Military Operations (Sociological Research). Kyiv: UWF, 2016.

34 Christians, C. ‘Ethics and politics in qualitative research’, in Denzin, N., and Lincoln, Y. (eds.), The Handbook of Qualitative Research, 3rd ed., Thousand Oaks, CA: Sage Publications, 2005, 139-164.

Джерело фото: https://i.ytimg.com/vi/7MkzvkNZwmE/maxresdefault.jpg