Див. частину 1 >>

Болезнь, страх и отвращение

Итак, в марте 1779 г. шел шестой год проживания Краснощоченко в хуторе Задорожного и четвертый год его пребывания в браке. В это время на соседнем (за версту) хуторе умерла жена «брата его родного умершаго Петра Краснощоченка жена, а его Романа невестка». Ее смерть сделала сиротами племянников Романа – четырехлетнего мальчика и полуторагодовалую девочку. Как сказано выше, оба были больны, и 26 марта детей привезли «к нему, Роману, как к дяде их» [Ділова 1976: 356–359]. Последнее замечание важно: детей привезли к их ближайшему родственнику, вероятно, как к человеку, который должен был заботиться о сиротах. Такая практика, очевидно, была общепринятой в Гетманщине. Семьи, которые давали приют малолетним родственникам, неоднократно упоминаются в Генеральном описании. Например, в городе Стародубе по состоянию на 1766 г. 10 мальчиков и 12 девочек жили не с родителями, а в семьях своих родственников (братьев, сестер, теток и т.д.)¹. Как отметила Ольга Кошелева (относительно Российской империи), дети, которые не имели семьи, обычно находились под опекой общины или дальних родственников [Кошелева 2004: 174].

Когда на хутор Задорожного привезли детей, их дяди не было дома, поэтому хозяин хутора приказал усадить сирот под хатой. По приезду Романа он запретил брать детей в дом, мол, они «нечистые». Краснощоченко накормил их, но в дом и не взял, поэтому его племянники ночевали на улице. Напомню, что дело происходило в марте и маленькие дети могли страдать ночью от холода.

В данном случае поведение взрослых в отношении детей является коллективным. Их не пустили в дом как минимум три человека: хозяин хутора, Роман и его жена. Конечно, каждый из них мог иметь собственную картину происходящего, но ими двигали общие социокультурные нормы, которые, как пишет Ольга Глаголева, влияют на эмоции не меньше, нежели индивидуальные особенности человека [Глаголева 2010: 331]. Действительно, Краснощоченко с женой могли ослушаться хозяина и пустить детей в хату тайком, но они этого не сделали, поскольку тоже боялись контакта с племянниками. В этом месте источник, возможно, передает нам непосредственно слова участников диалога. По свидетельству пастуха, хозяин хутора Задорожный назвал детей «нечистыми». Эта характеристика свидетельствует, что заболевание малышей могло восприниматься не только как нечто непосредственно заразное, но и отвратительное, ужасное, и даже дьявольское. Слово «нечистый» вообще традиционно используется для указания на связь с потусторонним миром, либо так называют чёрта [Словник 1958: 562]. По-видимому, в глазах людей того времени контакт с этими детьми был опасен как физическим заражением, так и осквернением тела, имущества, жизненного пространства.

О какой же болезни идет речь? В тексте допроса Шишацкого сотенного правления говорится, что мальчик был болен на «волос»  [Ділова 1976: 358], а в деле Миргородского гродского суда – что оба ребенка «имели на себя колтун»  [ЦГИАУК. Ф. 54. Оп. 1. Д. 2592. Л. 1]. Конечно, обе эти болезни не исключают одна другую. Наиболее вероятно, что «волосом» называли кожное заболевание панариций – острое гнойное воспаление тканей пальцев рук, реже ног, которое выглядит как ранка с мутной жидкостью или гноем. У четырехлетнего мальчика «волос» был на обеих ногах. «Колтун», или «гостец» – воспаление сальных желез головы, которое возникает вследствие плохих гигиенических условий, наличия вшей и т.д.  Эта болезнь связывалась со злыми духами или проклятием и считалась заразной или наследственной. Ее восприятие обществом Гетманщины отражает лечебник XVIII века: «Колтонова хороба, которая гостцем називается, есть не едного роду, ибо или есть дедична, тоесть с родственниками на потомство спадаючая, или c чаров, или с заразы еден от второго». Причем некоторые случаи колтуна считались неизлечимыми: «Першого роду колтун неизлечоный, поневаж дедичный, другий, с чар происходя, немного может бить излелечон и, не без великой трудности быт может лечон» [Лікарські та господарські порадники 1984: 48, 63-64].

Неизлечимость этой болезни гораздо раньше поставил под сомнение Гийом де Боплан: «Недугу они между собой считают неизлечимой, однако я с успехом лечил многих больных тем методом, которым во Франции лечат сифилитиков»². Француз также отметил, что болезнь передавалась только половым путем, но отнюдь не через бытовые вещи (в частности общую посуду)³. Трудно сказать, что думали по этому поводу в Шишацкой сотне столетие спустя, но лечебники акцентировали внимание именно на заразности и колдовском происхождении. Восприятие болезни Бопланом и авторами лечебников разное: мы видим два подхода – ученый и простонародный. Француз, как военный инженер, пытается лечить болезнь так, как это предлагала европейская медицина, ему важен результат. Лечебник же «докапывается» до ее происхождения, ищет тайный смысл и предлагает некий набор действий, в том числе магического характера.

Общество Гетманщины практически не знало образования, ученую культуру «в низах» представляли преимущественно священники, которые отличались скорее грамотностью, а не «ученостью», и были таким же продуктом простонародной культуры с присущими ей мифами и предрассудками. Они способствовали тому, что на традиционное восприятие «чистоты» и «грязи» наслаивалось религиозное. Для религии, по мнению известного антрополога Мэри Дуглас, ключевым является раздел между «святым» и «нечистым» [Douglas 2007: 51]. Дуглас определила «нечистое» как нечто пребывающее не на своем месте, для его определения важную роль играет отвращение, которое помогает проводить некие границы. Более того, обряды очищения выталкивали «нечистое» на символическом и физическом уровнях.

Средневековое общество выработало собственные механизмы и определило довольно большой круг объектов такого выталкивания: маргинальные группы (проститутки, прокаженные, преступники), «плохие» ремесла (золотари, гробовщики, палачи) и др. [Konkol 2010: 19]. Их представители жили в определенном месте, имели собственный круг общения. В этом случае главной целью выталкивания было создание зазора, границы между условно «хорошим» и «плохим». Когда речь шла о болезни, отвращение дополнялось страхом не только за свою «чистоту», но и за жизнь. В истории Гетманщины можно найти множество примеров актов очищения. Например, когда в октябре 1760 года на Сечи возникли опасения вспышки чумы, старшины прогоняли больных в степь: «Которые еще милостивые были, не снимали с них платья, и еще при том съестные и питейные припасы им давали, а которые немилостивы, то с них снимали платье и без питья и ествы выгоняли голых». Показательно, что в этом случае, казаки ограничились очистительными мерами, не объявили карантин, и прибывшие несколько позже на Запорожье врачи признаков чумы не нашли [Кузик 2002: 215–226].

Племянники Краснощоченко должны были вызывать у людей желание дистанционироваться. Их болезнь была видна, как явствует из приведенных выше описаний волоса или колтуна, дети могли представлять довольно отталкивающее зрелище. Как пишет Сара Ахмед, «отвращение <…> является пространственной иерархией, в которой тела других превращаются в значимый, бросающийся в глаза объект. Они представлены как ненавистные и вызывающие тошноту в той мере, в какой они оказываются слишком близко»⁴. Конечно, мы можем только догадываться, насколько сильным было отвращение. В этом аспекте кажется действенным понятие «эмотив» предложенное Уильямом Редди. Этим термином он обозначил проговаривание вслух эмоционально-описательного слова или фразы (я боюсь и др.), которое не просто характеризует эмоциональное состояние, а усиливает его [Reddy 2001: 128]. Напомню, что хозяин хутора называл детей «нечистыми»; возможно, он использовал и другие характеристики, потенциальным слушателем которых в отсутствии Краснощоченко была его жена.

Преступление и наказание

Племянники провели ночь на улице, на следующее утро Роман посадил их на телегу и поехал в сторону Шишак с тем, чтобы устроить мальчика где-нибудь на лечение, а девочку «кому отдать за ребенка или оставить где нибудь на пути, а не случится ли, кто оную взять» [Ділова 1976: 358]. В данном случае механизмы выталкивания продолжали работать уже на физическом уровне, «нечистое» надо было удалить с хутора.

В отношении к больным на гостец то время это была довольно распространенная практика. В качестве примера рассмотрим биографию полтавского колодника⁵ Ивана Липенко, приведенную в одном из судебных дел. Подсудимый рассказал, что отец отдал его малолетним на 10 лет полтавскому жителю Тихону Кривченко для обучения ткацкому ремеслу, откуда парень убежал через три года и пошел жить к другому полтавскому ремесленнику Трофиму Шапочнику. У последнего прожил около года и бежал в село Павленки, где нанялся пасти скот и жил четыре года до того времени, пока не обжег себе правую ногу (разогревая пищу для собак). Параллельно с ожогом у бедняги еще и «гостець приключился». Тогда казаки, у которых парень работал, привезли Ивана в Полтаву к помещице Евдокии Маркевичевой (Липенко был ее подданным). Помещица велела отвести его в госпиталь⁶ при полтавской Успенской церкви, где Иван пробыл четыре года, пока не вылечился от болезни [ЦГИАУК. Ф. 95. Оп. 1. Д. 2]. Биография Липенко доказывает, что здоровому парню не составляло проблемы место жительства и работы, но стоило ему заболеть «плохой» болезнью, от него все постарались избавиться – как работодатели, так и хояева. Такое «избавление» имело определенный алгоритм: надо было найти место, куда пристроить больного, и оставить его там на неопределённое время.

В соответствии с  подобным алгоритмом действовал и Краснощоченко: девочку он хотел отдать «насовсем», т.е. с самого начала не планировал заботиться о своих племянниках. Его стремление отдать ребенка соответствует тогдашним реалиям, в сообществе Гетманщины существовал термин «выросток», которым обозначали приемных детей, или слуг, выросших в доме хозяина [Левицкий 1901: 180–216]. Такие малолетние рабочие были довольно частыми фигурантами Генеральной описи Малороссии 1766 г. Например, в Стародубе среди рабочих возного Ивана Сороки записана восьмилетняя Фотиния «взята с малолетства на пропитание». В отдельных случаях источник сообщает, что ребенка взяли в семью как питомца: «взята на воспитание», или «взята с малолетства на пропитание» [ЦГИАУК. Ф. 57. Оп. 1, Кн. 148а. Л. 309 об.].

Племянников Романа действительно могли взять из прагматических соображений, тогда как их дядя не нуждался в потенциальных рабочих руках детей, поскольку и сам был батраком. Хозяину хутора больные малыши тоже не были нужны. Позже Краснощоченко говорил на допросе, что хотел отдать племянницу кому-нибудь вместо дочери. Подобный вариант был возможен, однако по данным Генеральной описи такого большого города как Стародуб, среди 4,5 тысяч жителей нам удалось найти только один такой случай: «взятая в место дочери девка Мария». Мария была единственным ребенком в семье 35-летнего мещанина Ивана Цирюльника и его 30-летней жены. Учитывая возраст супругов, можно предположить, что собственных детей у них не было, потому они и удочерили Марию. На момент переписи ей было всего четыре года, следовательно, девочку приняли совсем маленькой, возможно младенцем [ЦГИАУК. Ф. 57. Оп. 1, Кн. 148а. Л. 28 об.].

Итак, Роман с детьми приехал в Шишаки и отправился ко двору местного казака Сидора Гришко, жену которого люди рекомендовали ему как целительницу. Та отказалась лечить мальчика, но посоветовала обратиться к другой знахарке – некой Беленькой. Краснощоченко немного отъехал от Шишаков, становился в поле, в придорожной канаве постелил кусок покрывала и оставил на нем полуторагодовалую племянницу, а племянника отвез к Беленькой на лечение. Вернувшись на свой хутор, Роман сказал, что оставил на лечение обоих племянников, а через несколько дней парня уже допрашивали в Шишацком сотенном правлении, поскольку девочка умерла [Ділова 1976: 358].

Как видим, бывший сирота не пожалел маленькую девочку и весенним вечером оставил ее на дороге. Вряд ли он не предполагал, что ребёнок может умереть. Поступок Романа не выглядит шокирующим на фоне многочисленных случаев инфантицида, описанных Владимиром Маслийчуком [Маслійчук 2008]. Однако он отличается тем, что был совершен мужчиной и не имел целью скрыть факт блуда (как это было с большинством женщин-детоубийц), причиной было нежелание (или невозможность) обременять себя воспитанием племянницы.

На этом драма практически пришла к завершению, но в конце круг ее участников расширился. Утром 28 марта мимо упомянутого рва проехали казаки Чумаченки. Как позже показал один из них в Миргородском суде, они слышали детский плач, но не останавливались, чтобы посмотреть, кто плачет; возвращаясь вечером, они увидели в канаве мёртвую девочку. Братья объявили властям о своей ужасной находке, с чего и началось расследование дела. Этот эпизод также заслуживает внимания. Кажется сомнительным, что Чумаченки не захотели выяснить источник плача, тем более, что для этого достаточно было свернуть с дороги на несколько метров. Возможно, их оттолкнули именно болезнь и чувства страха или отвращения – но это уже наши догадки.

К сожалению, источники очень кратко рассказывают о финале истории. Решением суда Краснощоченка посадили в колоду вместе с одним из братьев Чумаченко (последнего за то, что тот слышал плач, но ничего не сделал, чтобы помочь), но затем  оба они отделались епитимией [ЦГИАУК. Ф. 54. Оп. 1. Д. 2592]. Само наказание довольно проблематично расценивать в системе координат мягкое/суровое. В Гетманщине ХVІІІ в. действовала смесь «старого» права (представленного преимущественно Литовским статутом и Магдебургским правом) и активно внедряемого «нового» законодательства Российской империи. Практическое использование этих норм было довольно запутанное вследствие произвольной трактовки судами [Маслийчук 2010]. Это можно объяснить составом тогдашнего суда, который формировался из казацкой старшины, магистрата, известных персон. Профессиональными юристами эти люди не были. Отсутствие юристов вполне закономерно: по меткому наблюдением историка Александра Каменского, в Российской империи ХVІІІ в. право еще не существовало как самостоятельная сфера общественною деятельности [Каменский 2010: 42]. Судьи имели возможность избрать наказание по своему выбору, но должны были учитывать изменения в имперской системе наказаний, которые осуществлялись под влиянием идеалов Просвещения. Так, на деятельность судебных инстанций важное влияние оказал указ 1763 года с его знаменитой формулой «лучше десятерых виновных простить, чем одного невинного казнить».

В итоге, судебные приговоры Гетманщины второй половины ХVІІІ в. имеют похожий формуляр. Суд сначала апеллировал к определенным нормам Литовского статута, которые требовали преимущественно сурового наказания, потом ссылался на указ 1763 года или ему подобные и оглашал более мягкий приговор (телесные наказания, ссылка). Например, за убийство матерью своего новорожденного ребенка Статут (раздел 11, артикул 60) требовал смертной казни, но изучив более 80 подобных процессов второй половины ХVІІІ в. Владимир Маслийчук не нашел ни одного смертного приговора. Самый суровый из них был назначен женщине, которая повинилась в жестоком убийстве ребенка – битье кнутом и ссылка в Оренбург. В большинстве же случаев наказывали плетьми и отпускали или накладывали епитимию.

Деяние Краснощоченка могло подпасть под 7-й артикул 11-го раздела Литовского статута. Эта норма касалась убийства ребенка родственниками: «за тое год и шесть недель на замку седети у вежи, а выседевши годъ и шесть недель, маетъ еще до году чотыри крать при церкве, при костеле якого набоженства християньского будет покутовати и вызнавати явный грехъ свой перед всими людми собранья християньского» [Литовский]. Но, как уже говорилось, Романа было решено отпустить из острога и подвергнуть церковной епитимии. Такое наказание тоже было малоприятным: молодому человеку надо было каждое воскресенье в церкви прилюдно каяться, и, возможно, даже стоять «в куне» (с железным обручем на шее и прикованным цепью к церковной стене). Безусловно, оно воспринималось очень унизительно и имело психологическое воздействие.

Как наказание могло засчитываться пребывание в остроге (колоде) во время досудебного расследования. Некоторые колодники ждали суда несколько лет, например, по состоянию на 1751 г. в острогах Гетманщины пребывали 347 заключенных, из которых некоторые сидели с 1746 года, большинство с 1748-49 г.г., а двое вообще умерли не дождавшись суда [ЦГИАУК. Ф. 51. Оп. 3. Д. 10899]. Краснощоченку в этом плане исключительно повезло, его дело было рассмотрено в течении месяца и он вышел на свободу.

Как же приговор в «нашем» деле соотносился с другими наказания за убийство взрослых родственников? Приведем два примера. В 1781 г. жительница Миргородского полка вместе со своим любовником гренадером и его друзьями убила собственного мужа. Виновных наказали «вечной» ссылкой в Оренбург [ЦГИАУК. Ф. 54. Оп. 1. Д. 3200]. В том же году житель городка Обухов Нестор Литвин поссорился с родным братом Дмитрием и в драке случайно убил его. Нестор был наказан кнутом, ему вырвали ноздри и отправили в Сибирь. Эти случаи и опыт работы со многими другими источниками того времени подсказывают, что Роман «заработал» довольно мягкое наказание, он избежал ссылки, распространенного телесного наказания, при этом не будучи богатым и знатным. Из этого следует, что суд не счел его преступление значительным.

***

Поступок Краснощоченка, как и большинство других преступлений и казусов безусловно имел свою эмоциональную составляющую, которую надо учитывать. Трудно поверить в то, что пастухом руководил только бесстрастный рассудок в категориях хорошо/плохо, правильно/неправильно. Еще менее целесообразно оперировать категориями «жестокий век», «жестокие люди» и т.д. Человек того времени, вряд ли полагал, что живет по жестоким законам, и наш герой вряд ли думал, что должен сочувствовать племянникам-сиротам потому что и сам был сиротой. Личный жизненный опыт подталкивал Романа скорее беречь занятую им социальную нишу, нежели жалеть племянников. Вероятно, их болезнь вызвала совсем другие эмоции. Страх заразиться и отвращение к «нечистоте» склоняли к «выталкиванию» детей за рамки своего «нормального», «чистого» жизненного пространства. Подобные практики не были чем-то экстраординарным. Общество того времени имело действенные механизмы выталкивания и сформировало довольно большой круг его объектов: представители маргинальных групп, «плохих» ремесел, наконец, больные «плохими» болезнями.

Финал дела еще раз подтверждает, то, что население Гетманщины ценило жизнь ребенка меньше, нежели взрослого. Наказание за детоубийство было более мягким и в рассматриваемом случае, носило больше воспитательный, условный характер. Общество и власть довольно терпимо отнеслись к преступлению, о чем свидетельствуют не только приговор, но и коннотации источника. Его автор настойчиво акцентирует внимание читателя на болезни детей, поисках Романом места для лечения, но при этом чрезвычайно скупо описывает обстоятельства, которые собственно привели к смерти ребенка. Вероятно, страшное для того времени заболевание было основанием оправдать поступок Краснощоченко, который с правовой стороны был преступлением, а с точки зрения общественной морали и эмоциональной составляющей выглядел довольно логичным и даже избавлял общество от лишних хлопот и опасности.

Печатается за изданием: Сердюк И. Эмоциональная составляющая убийства «нечистого» ребенка (эпизод из жизни Гетманщины ХVІІІ в.) // Антропологический форум. 2015. №25. С.118–144.

Библиография

Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. – Екатеринбург, 1999.
Берк П. Популярна культура в ранньомодерній Європі. – К., 2001.
Вишня О. Як ми колись учились. http://www.ukrlit.vn.ua/lib/vishnya/ag304.html.
Волошин Ю. Кримінальна злочинність в Гетьманщині другої половини XVIII ст. (За матеріалами Полтавського гродського суду) // Повсякдення ранньомодерної України. Історичні студії в 2-х томах. Т.1: Практики, казуси та девіації повсякдення. – К., 2012. С. 287–325.
Волошин Ю. Кримінальна злочинність у Гетьманщині другої половини ХVІІІ ст. (за матеріалами Полтавського гродського суду) // Соціум. №9. – К. 2010. С. 287–325.
«Вся история наполнена детством». Наследие Ф. Арьеса и новые подходы к истории детства. – М., 2012. (Труды семинара «Культура детства: нормы, ценности, практики»).
Гостець // http://uk.wikipedia.org/wiki/Гостець
Ділова і народно-розмовна мова ХVІІІ ст. (Матеріали сотенних канцелярій і ратуш Лівобережної України). – К., 1976.
Делюмо Ж. Грех и страх: Формирование чувства вины в цивилизации Запада (XIII-XVIII вв.). – Екатеринбург, 2003.
Зародження робітничого класу на Україні. Середина ХVІІІ ст. – 1861 р. Збірник документів і матеріалів. – К., 1982.
Калверт К. Дети в доме: материальная культура раннего детства, 1600–1900. – М., 2009.
Каменский А. Россия в ХVІІІ веке. – М., 2006.
Кошелева О.  Люди Санкт-Петербургского острова Петровского времени. – М., 2004.
Кузик Т. Про захворюваність та смертність в Запорізькій Січі (два документи із фондів ЦДІАК України) // Наукові записки. Збірник праць молодих вчених та аспірантів.– Т.9: Біографічна некрополістика в контексті сучасної історичної науки. Джерела та результати досліджень. – К., 2002. С. 215–226.
Левицький О. Очерки народной жизни въ Малороссіи во второй половине ХVII ст. // Киевская старина. – 1901. №2. С. 180–216.
Лікарські та господарські порадники XVIII ст. – К., 1984.
Малолетние подданные большой империи. Филипп Арьес и история детства в России (ХVІІІ – начало ХХ века). – М., 2012. (Труды семинара «Культура детства: нормы, ценности, практики»).
Маслійчук В. Вік дорослішання: початок повної кримінальної відповідальності в Лівобережній та Слобідській Україні у другій половині ХVIII ст. // Український історичний журнал. 2010. №2. С. 38–42.
Маслійчук В. Дітозгубництво на Лівобережній та Слобідській Україні у другій половині ХVІІІ ст. – Харків, 2008.
Маслійчук В. Дитина та голодні роки (стратегії дорослої та дитячої поведінки на Північному Лівобережжі у 80-х рр. XVIII ст.) // Сiверянський лiтопис. 2008. № 5. С. 94-99
Маслійчук В. Про «батьківство» та «материнство» на Лівобережній Україні другої половини XVIII ст. // Народна творчість та етнографія. 2008. №5. С. 21–28.
Миллер Г. Историческіе сочиненія о Малороссіи и малороссіянахъ Г.Ф. Миллера, бывшаго історіографа россійскаго, писанныя на русскомъ и немецкомъ языкахъ и хранящіяся въ московскомъ главномъ архивѣ министерства иностранныхъ дѣлъ. – М., 1846.
Народна культура українців: життєвий цикл людини: історико-етнологічне дослідження у 5т. / наук. ред. М. Гримич. – К.: Дуліби, 2008. Т.1: Діти. Дитинство. Дитяча субкультура. – 2008.
Панарицій // http://medicina.ua/diagnosdiseases/diseases/2994/4654/
Пашук А. Й. Суд і судочинство на Лівобереж. Україні в ХУІІ-ХУШ ст. – Львів, 1967.
Пропп В. Исторические корни волшебной сказки. – М., 2000.
Российская империя чувств: подходы к культурной истории эмоций. – М., 2010.
Себиан У. Голоса крестьян и тексты бюрократов: нарративная структура в немецких протоколах начала Нового времени // Прошлое – крупным планом: Современные исследования по микроистории. – СПб., 2003.
Сердюк И. Рец. на: Володимир Маслійчук. Дітозгубництво на Лівобережній та Слобідській Україні у другій половині XVIII ст. Харків: Харківський приватний музей міської садиби. 2008. 128 с. ISBN: 978-966-7713-059. // AB Imperio. 2011. №1. С. 362–369.
Словарь української мови / упор. Б. Грінченко. – Т.2. – К., 1958.
Сердюк І. Дитина й дитинство в Гетьманщині ХVІІІ ст. // Повсякдення ранньомодерної України. Історичні студії в 2-х томах. Т.1: Практики, казуси та девіації повсякдення / Відп. ред. В. Горобець. К., 2012. С. 57–86.
Сердюк І. Особливості відображення вікових категорій населення Лівобережної України в Румянцевському описі Малоросії // Вісник Черкаського університету. Сер. «Історичні науки». – Черкаси, 2008. Вип. 133–134. С. 55–62.
Статут Великого княжества Литовского 1588 года [Электронный ресурс] / подг. О.Лишкевич. – Минск, 2002-2003. Режим доступа: http://starbel.narod.ru/statut1588.htm
Степаненко В.И., Степаненко Р.Л. Эпизоды исторической хроники научного изучения сифилиса. Современное состояние проблемы сифилиса и перспективные пути её решения // Український журнал дерматології, венерології, косметології. – 2005. №3. С. 68–77.
ЦГИАУК. Ф. 51. Оп. 3. Д. 10899. Краткие экстракты со всех малороссийских полковых секвестров. 1751 г.
ЦГИАУК. Ф. 54. Оп. 1. Д. 2592. Дело о непреднамеренном убийстве Краснощоченко малолетней племянницы, о публичном наказании его и о наложение епитимии. 1779 г.
ЦГИАУК. Ф. 54. Оп. 1. Д. 3198. О колоднику Нестору Литвину присланому за убивство родного брата его Нестора Литвина. 1782 р.
ЦГИАУК. Ф. 54. Оп. 1. Д. 3200. О убийстве Мариной Помазовой с гренадерами мужа свого от ставного капрала Помазова. 1781 г.
ЦГИАУК. Ф. 57, Оп. 1, Кн. 148а. Румянцевская опись г. Стародуба. 1765 г.
ЦГИАУК. Ф. 95. Оп. 1. Д. 2. Решения Полтавского полкового суда. 1746-1770 гг.
ЦГИАУК. Ф. 101. Оп. 2. Д. 49. Дело о содержащемся в Лубенском остроге колодника жителя Глинка Андрея Кухаря за убийство им якобы работника своего Федора. 1765 г.
ЦГИАУК. Ф. 105. Оп. 1. Д. 6. Допрос Романа Краснощека. 1779 г.
Яковенко Н. Паралельний світ. Дослідження з історії уявлень та ідей в Україні ХVI-ХVII cт. – К., 2002.
Acta Poloniae Historica. Vol.79. 1999. Childhood and Youth in Historical Perspective.
Cunningham H. Histories of Childhood // The American Historical Review. Vol.103. Issue 4. 1998. P. 1195–1208.
Douglas M. Czystość i zmaza. – Warszawa, 2007.
Konkol W. Brud i smród w świetle polskih średniowiecznych żródeł hagiograficznych – próba rozpoznania tematu // Studia historica gedanensia. 2010. T.I. Brud i smród. S.19–34.
W kręgu rodyiny epok dawnych. Dzieciństwo. – Warszava, 2014.
Reddy W. The Navigation of Feeling A framework for the History of Emotions. – Cambridge, 2001.

* Статья подготовлена благодаря финансовой поддержке Научного общества имени Шевченка в США: грант на исследование темы «Детская смерть и смертность в обществе Гетманщины ХVІІ-ХVІІІ вв.».

1. Более подробно см.: [Сердюк 2012].
2. Наиболее вероятно, что это были препараты (мази) на основании ртути. Официальная европейская медицина в ХVІІ в. придерживалась «унитаристских» взглядов на сифилис, то есть не отделяла от него гонорею и другие менее опасные болезни, поэтому сложно сказать, действительно ли от ртутных препаратов излечивались именно сифилитики. См. подробнее: [Степаненко 2005].
3. Француз дал достаточно красочное описание симптомов и развития болезни: «Больные этим недугом (который называется во Франции «колтуном») целый год лежат без движения, словно парализованные, чувствуя большую боль в нервах. Они неудержимо кричат от этого. Когда пройдет год, одной ночью им так сильно вспотеет голова, что утром все их волосы склеиваются вместе в кучу и свисают одной широкой прядью, будто хвост трески; с этой минуты больной чувствует себя намного лучше, а через несколько дней выздоравливает, будучи более здоровым, чем перед недугом. Только волосы выглядят ужасно, их нельзя расчесать, а если бы кто хотел срезать, то жидкость, которая выделяется через поры на голове, за два дня попала бы ему на глаза, и он непременно бы потерял зрение. ... Случается, что и дети появляются на свет пораженные ею с такими же слипшимися волосами; но это хороший знак, потому что впоследствии волосы расклеивается и дети никогда больше той болезнью не болеют». Отмечу, что версия Боплана существенно отличается не только от содержания лечебников того времени, но и не просматривается из тогдашних документов, особенно это касается годичного лежания без движения». См.: [Боплан 1990: 81–82].
4. Цит. за [Российская 2010: 387].
5. «Колода», «острог», «турма» – эти понятия параллельно употреблялись в судебной лексике Гетманщины, для обозначения помещения в котором содержались преступники во время досудебного следствия. Соответственно «колодник» – заключенный в колоде.
6. В Гетманщине госпиталь («шпиталь») был местом пребывания больных и калек, практически никакого лечения там не предполагалось.