... все це було мовби не зі мною.
Мовби в іншому житті, з іншими
людьми. Інше місто, інша країна, зовсім
інші люди. Мабуть, ці картинки і є моє
минуле. Щось таке, що в мене відібрали
і примушують про нього забути. А я не
забуваю, тому що це, насправді, частина мене.
(Сергій Жадан, «Ворошиловград»)
Прошлым летом, когда из Англии пришли окончательные вести и стало понятно, что я еду в Кембридж на три года работать над докторской диссертацией при кафедре славянских исследований, передо мной возникла непростая задача: как объяснить друзьям и близким, что там, на западе, целые научные отделения посвящены изучению нас с вами. И я зачем-то вновь направляюсь туда, чтобы заниматься этим же. Что за ерунда?
Дело в том, что кембриджский проект по изучению войн памяти (Memory at War project: www.memoryatwar.org) – единственная в своём роде европейская университетская база, где группа людей различных специальностей целенаправленно исследует то, как всем нам помнится наше прошлое на постсоветском пространстве, и то, как мы имеем дело с этим самым непростым прошлым – а значит, и друг с другом. Переименованные улицы и снесённые памятники, споры о Бандере и Сталине, о Голодоморе и Катыни, люстрация и ритуалы празднования Дня Победы, бесконечные жаркие споры на форумах в интернете – всё это отражает невидимые, но ощутимые бои, которые мы ведём друг с другом и сами с собой за свой вчерашний день, за его нарративы и интерпретации, за право быть услышанным и признанным. За своё право слыть таким, каким каждый из нас себя видит. Или же хотел бы видеть.
Несмотря на междисциплинарную основу исследований памяти (memory studies), объединивших в себе историю, политологию, социологию, антропологию, литературоведение, искусствоведение и социальную психологию, их фундаментом остаётся изучение функций памяти в обществе, где травмы, нарративы, победы и потери – истинные и мнимые – диктуют восприятие событий, значимых для людей и определяющих их поведение. Постсоветское и постсоциалистическое пространство, где сегодня распространены многоплановые конфликты восприятия прошлого, предоставляет богатый материал исследователям этой темы. Проект ‘Вóйны памяти’ параллельно ведётся в четырёх других университетах, помимо Кембриджа – в Бергене, Гронингене, Тарту и Хельсинки. Руководитель проекта, Александр Маркович Эткинд, известный также по таким книгам, как, например, «Эрос невозможного. История психоанализа в России», «Хлыст. Секты, литература и революция» и «Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах», сейчас немало говорит и пишет о том, что пока постсоветские страны не проработают все те трудности и травмы, через которые они прошли в последние десятилетия – пока призраки ушедшей эпохи не будут похоронены нами как дóлжно – к нам снова и снова будут возвращаться привидения, причём в самых искажённых формах. А значит, полная внутренняя проработка прошлого – подобная той, что была проведена в своё время в побеждённой Германии – является единственным путём освободиться от бремени ушедших лет, и двигаться вперёд. Это знал ещё дедушка Фрейд, когда утверждал, что сбой в работе горя приводит к тяжёлой меланхолии, в то время как здоровые процессы скорби со временем способны излечить. Мы с вами застряли сейчас в грандиозной культурной меланхолии – так считают некоторые славяноведы и исследователи памяти. Во второй половине прошлого века, работая со своим прошлым, немцы создали Historikerstreit – историческую дискуссию, так называемый спор историков, который в своё время гремел в их научных кругах. У нас же полноценный Historikerstreit пока не получается. Есть боль, обида, печаль, ярость, даже равнодушие (последнего хоть отбавляй). А вот прощения и успокоения – нет.
Исследованием этих процессов и занимается кембриджский проект. А я, как его, так сказать, аспирантская составляющая, пишу диссертацию о памяти в современной украинской литературе, работая в основном с молодыми писателями моего родного города, двуязычного и пограничного Харькова. Ну, это понятно. И Кембридж, со всей его красотой и со всеми его проблемами (коих немало), понятен тоже. Мало ли кто пишет сейчас диссертации, и мало ли где. Но дело в том, что – отчасти благодаря серьёзному взлёту актуальности Украины в современном международном сознании – стипендионные места в западных универстетах доступны сейчас многим из наших соотечественников, стоит только захотеть и быть готовым немало поработать. А значит, было бы к месту рассказать здесь тем, кто о таком варианте подумывает, что Кембридж, к примеру, состоит из 31 отдельных колледжей, а Оксфорд – из 38. Что студенты (undergraduates) и аспиранты (graduates) выбирают колледж на свой вкус, и он становится их домом, в то время как факультеты и кафедры в университете на всех общие, и именно там чаще всего пересекаешься с народом из других колледжей. А весной, после сессии, наступает так называемая Майская неделя, на практике захватывающая бóльшую часть июня: балы, пикники, фейерверки и просто откровенное питьё. Впрочем, откровенного питья учащимся не занимать круглый год, но тут уже стресс выливается по полной. Начинается оная неделя с Воскресенья Самоубийств – дня, когда наши младшенькие (студенты) официально получают результаты всех своих экзаменов. Его название, соответственно, говорит само за себя. По другой версии, день посвящён вовсе не тем, кто подумывает по этому поводу повеситься, а тем, кому уже удалось благополучно пережить окончание учебного года и связанные с ним перипетии. Так или иначе, после долгих тяжёлых будней празднуют все – благо, английская погода в это время выпускает на волю изрядно подзабытое всеми солнце. Можно было бы даже признаться к слову, что во время Майской недели этим летом меня оштрафовали на целых 50 фунтов стерлингов за то, что сразу после защиты моего годового аспирантского отчёта нам с приятелями вздумалось посмотреть эти самые фейерверки с запрещённых крыш родного колледжа. Можно было бы рассказать всё это и многое другое – но боюсь, это будет не совсем соответствовать теме сайта.
Поэтому давайте сегодня о другом: что радует аспиранта на английской кафедре славянских исследований и исследований памяти, а что печалит. О радости, как всегда, говорить проще – больше всего в моём теперешнем занятии мне дóрог доступ к множеству блестящих людей с их бесконечными знаниями. Регулярные приезды учёных со всего мира, постоянные семинары и лекции во всём университете, а также в самом нашем проекте, создают вокруг любого любознательного аспиранта сеть интереснейшего народа. В моей памяти сохранился символичный момент, когда я ощутила это особенно чётко. Дело было промозглым декабрським днём, когда нам с одним небезызвестным историком и его женой взбрело в голову придаться кембриджской традиции и покататься на плоскодонке по речке Кэм. Что мы и сделали. Вокруг нас суетились полумёрзлые уточки, мимо проплывали славные кембриджские виды, историк бодро размахивал веслом, а до меня понемногу доходило, что ещё вчера я изучала его книги в университетской библиотеке и качала его статьи из интернета. Это удивительное, почти сюрреалистичное пересечение будней и выходных – интеллектуальной жизни и жизни повседневной – пожалуй, лучшее, что могут дать места вроде Оксфорда и Кембриджа (известные совместно как Оксбридж).
Что же может смутить в такой обстановке? Тот факт, что – на мой взгляд – в современное восприятие постсоветского пространства вплетено немного обычного человеческого страха. Размышляя над этим феноменом в последнее время, я пришла к следующей формулировке: все мы движемся в пределах наших собственных, внутренних зон комфорта – разброса идей, в которых мы согласны вращаться. Только у одних эта зона плотно прилегает к телу, и любое поползновение в сторону вызывает сильный дискомфорт. А у других, наоборот, границы приемлимого настолько пористы, что окружающие порой гадают – а имеет ли для них значение хоть что-то? Большинство же из нас, наверное, всё же стремится к золотой середине – открытость к восприятию новых идей в сочетании с несколькими твёрдыми, базовыми принципами. Так вот: в 2006 году в Оксфорде, где я работала над магистерской диссертацией по оппозиционной рок-музыке в СССР под руководством замечательного Андрея Леонидовича Зорина, я впервые осознанно столкнулась с тем, что вне зоны комфорта некоторых наших современников (причём самых разных национальностей) лежит всё вплоть до 1991-го года. За этой чертой им видится полный мрак. Мир получается относительно двухцветным, а задача любого уважающего себя человека – очистить сегодняшнюю белизну от оттенков тогдашней стопроцентной тьмы. Всякий, кто интересуется славяноведением, рано или поздно сталкивается с таким двухцветием восприятия в окружающем нас мире.
Мне же думается, что в работе с постсоциалистическим пространством необходимо восприятие – приятие – градаций серого цвета. Как, пожалуй, и в любом гуманитарном академическом исследовании. Многоплановость и многогранность того, через что мы с вами прошли (и индивидуально, и как общество), не подлежит ни обелению, ни очернению (и таким образом – упрощению). На уровне науки она подлежит только вниманию и осмыслению. Позволю себе высказать предположение, что как раненое или больное живое существо компенсирует нанесённые ему удары судьбы – например, слепоту с помощью обострённого слуха – так и сложная, исстрадавшаяся страна, вместе со всеми своими очень разными людьми, способна была компенсировать свои болезни «обострённым слухом» в других сферах – в поэзии, в кинематографии, в обществе, в диссидентском движении, в людском настрое (каким бы он ни был, как пел блестящий поэт, «бытом пробитый, да пóтом пропитый»). А значит, попытки поиска и осмысления этой нашей внутренней компенсации – того, благодаря чему мы жили и творили – есть не отрицание реалий режима и множества его бед, а желание мыслить в градации оттенков. То есть отречение от ответов в привычном чёрно-белом спектре. Отличным примером легитимности и успеха такого подхода служит популярность – как в России, так и в Украине – работ молодого харьковского писателя Сергия Жадана. В его книгах откровенная память о сложном прошлом переплетается с попыткой выжить в не менее сложном настоящем. В декабре 2010 BBC присудило приз «Книга года» последнему на данный момент роману Сергия, который называется «Ворошиловград».
На мой взгляд, удивительность Украины заключается отчасти именно в разнообразии её прошлого, в том, насколько исторически разные пути прошли в составе совершенно разных империй различные части нашей страны. Иные государства никак не разберутся со своими меньшинствами; у нас же случай особый: само большинство – украинцы – представляет собой невероятный разброс пониманий и определений себя. Как говорит один из двух моих научных руководителей, Рори Финнин, заведующий отделением украинских исследований Кембриджского университета, покажите мне другую страну подобного размера, где люди не объединены единым определением основных характеристик своей национальности, единым языком или верой, и при этом в большинстве своём являются одной нацией и живут в одном государстве, которое бескровно вмещает в себя все эти различия и не разваливается на куски. В этом плане у нашей страны практически нет аналогов. И озвученная иногда мысль о том, что какая-то часть сформировавшихся здесь идентичностей – правильная, а какая-то – не совсем, а потому не должна существовать или обязана видоизмениться, есть мысль, закрывающая глаза на все уровни прошлого, из которого вышли сегодняшние украинцы. Всё это прошлое имело место быть. Теперь имеем место быть все мы. Мне кажется, ни в академии, ни в повседневной жизни не стоит нас искусственно делить (как делают, например, приверженцы теории «двух Украин», западной и восточной), классифицировать, определять, очищать и исправлять. Украинцы, даже самые разные, пройдут свои дороги сами. Им не привыкать.
Я прихожу к выводу, что истинная научная деятельность – то, что называют объёмным английским словом scholarship – требует от человека постоянного расширения собственной зоны комфорта. Если говорить словами Милорада Павича – это потребность идти в том направлении, в котором растёт твой страх. Какого бы мнения ни придерживался человек в отдельных вопросах, важно улавливать движение теней и перелив оттенков вокруг нас и позади нас. Ведь сегодня, с безопасного расстояния истории, при относительном отсутствии риска и опасности расправы за интеллектульное и физическое неповиновение, не очень сложно додуматься до того, что, например, 1930-ые были безумными и кровавыми. Сложнее понять то, какими ещё эти жуткие годы были. Как люди жили, что они чувствовали, как осознавали себя, делали свой выбор и расплачивались за него, принимали или не принимали эпоху, в которую им выпало родиться. Разве не в этом заключается настоящее отражение времени? А времена, как известно, не выбирают – «в них живут и умирают». Сегодня нас окружают, несомненно, сложные темы, и люди по-разному имеют дело с бедами ушедших лет. Это право каждого из нас. Однако роль учёного заключается в несколько ином: исследователь берёт на себя ответственность непредвзятого взгляда на прошлое, а также честного и порой бесстрашного о нём размышления. И это нелёгкая ноша. Но что лучше: нелёгкая ноша или чёрно-белая история? Решаем сами.
Блог автора о Кембридже и не только:
http://timescape.mml.cam.ac.uk/users/tz249/