В. І. Блюм як боєць-лівак.
Карикатура з невстановленого літературного журналу 1920-х років (РГАЛИ, ф. 2743, оп. 1, д. 393, л. 158).

Читая эту пьесу, трудно отделаться от впечатления, что перед тобой не издание народного просвещения царей Александра III или Николая II: до того совпадают исторические концепции этой «советской» пьесы и пресловутых учебников Иловайского¹.

Польские паны насильничали над украинцами, эксплоатировали массу «хлопов», преследовали православную веру. Народ украинский потянуло в родную и единоверную Москву − заступницу угнетенных народных масс. Выразителем чаяний этих масс явился победоносный Хмельницкий, который и «об”единил» два братских народа. Сначала − после битвы при Желтых водах − это было не прочное об”единение, а когда через 4 года он догадался отдать Украину прямо «под царя восточного, православного» − на этот раз счастье украинских хлопов стало реальной действительностью, и дело украинской демократии получило гарантию.

Правда, А. Корнейчук берет в орбиту своего внимания только 1648 год − Желтоводскую битву, но счастье украинских широких масс для него связано только с Москвой: туда тянет и его любимец − герой Хмельницкий, и московское посольство явлено в ореоле мощи, великодушия и всяческого лубочного благородства.

Сходство с дореволюционной официальной концепцией украино-московских отношений настолько велико, что, как «невыдержанность стиля», бросается в глаза отсутствие слов «Малороссия», «малорусский» и т. п.

Какой же ценой далась советскому автору эта солидарность и исповедание «едиными усты» с толстовско-деляновско-столыпинским миросозерцанием?

А. Корнейчук игнорирует классовое разслоение в среде украинского народа, а между тем с начала ХVIII века Украина, можно сказать, кишит возстаниями закрепощаемого крестьянства против панов − как поляков, так и «собственных». Казацкая старшина в это время становилась дворянством. Хмельницкий был плоть от плоти этой старшины. И вся его борьба с Польшей была борьбой за рабочие хлопские руки − борьбой с «конкурентами» эксплоатации. Московское служилое дворянство оказалось в этом отношении сговорчивее, предоставив казацкой старшине монополию эксплоатации украинских народных масс.

А. Корнейчук забыл, что Хмельницкий безпощадно подавлял крестьянские возстания и организовывал чудовищные еврейские погромы.

Из всей сложной и интересной биографии Хмельницкого А. Корнейчук произвольно и искусственно выдернул эпизод битвы при Желтых водах − потому что в эти рамки с наименьшими усилиями может быть втиснут тот «образ» Хмельницкого, какой сложился в великорусской официальной традиции.

А. Корнейчуку понадобилось не считаться с целым рядом отдельных исторических фактов. Например.

С[л]ужил польскому королю Хмельницкий весьма исправно. Еще в 1635 году, при осаде Смоленска, он привел в плен 100 русских, за что получил от короля золотую саблю, − и только в 1656 году догадался (как сообщает Костомаров − разделяющий с А. Корнейчуком общую установку на Хмельницкого), что эта сабля его «порочит».

По свидетельству Костомарова, − когда прибыло в 1648 г. к Хмельницкому московское посольство, в это время «царь уклонялся от разрыва с Польшею и советовал казакам покориться предержащей власти», т. е. Польскому королю (а у А. Корнейчука как раз наоборот!).

А. Корнейчук изображает дела так, будто после Желтых вод Хмельницкий разорвал с Польшей и взял решительный курс на Москву. Это совершенно неверно: в сентябре того же 1648 г. когда (после Збаража) Рада предложила ему гетманство, он заявил, что примет гетманство только от короля, − и на Переяславской раде 1649 г., действительно, принял и благодарил за него короля… И, конечно, прав Костомаров, утверждающий, что после Желтых вод и Белой Церкви Хмельницкий «не имел еще идеи об отторжении Украины от Речи Посполитой и не прочь был от дипломатического примирения с поляками».

Был ли Хмельницкий таким народным героем, каким его принимает А. Корнейчук?² Популярность его, во всяком случае, приходиться ограничить отдельными отрезками времени. Даже у такого панегириста-биографа, как «великорус» Костомаров, просачиваются такие признания, как то, что «скоро после Зборовского Договора (в 1650 г.) Хмельницкого с поляками, когда вся украинская масса, чаявшая больших благ от походов Хмельницкого против поляков, осталась недовольной как договором, так и самим гетманом и т. д. …». А после Белоцерковского договора (1651 г.) народ упрекал Хмельницкого за то, что он выговорил выгоды старшине.

Вот какой ценой «удалось» советскому автору написать ту «иконописную» фигуру, которая порадовала бы великорусско-дворянское сердце Столыпина − чей памятник некоторое время стоял (и это было очень выдержанно, стильно!) в 2−3 километрах от памятника Хмельницкому… Недаром Шевченко («Разрытая могила») клеймил память Хмельницкого!

Но А. Корнейчук может возразить, что он писал не исторический трактат, не научную монографию, а историческую пьесу. Правильно, конечно, признаем за художником право на большие вольности в обращении с историческими героями − с их биографией, характеристикой и т. д. Это закономерно, поскольку нужно для обоснования актуальной современной идеи, темы художественно-исторического произведения. Такой актуальной современной темой «Богдана Хмельницкого» является − «оборона Украины от польской агрессии».

Однако А. Корнейчук взял эту тему слишком абстрактно и обобщенно − недиалектично. Не всякая оборона от агрессии может быть признана нами за прогрессивный, созвучный нашему сознанию акт. Под Севастополем³ Николай I тоже оборонял русский народ от франко-англо-итальянской интервенции, − но что сказали-бы мы о пьесе, которая изображала бы Николая⁴ Палкина народным героем, погибшим (он же умер во время кампании!) за дело обороны родины от иностранной агрессии?

Это РАПП’овская чепуха, будто писать надо как-то «диалектично». Но мыслить и воспринимать действительность надо диалектично, − специально для советской интеллигенции предназначенный «Краткий учебник истории ВКП(б)» будет в этом отношении великолепной школой… и [для] А. Корнейчука.

Отклонения от истории в художественной произведении имеют все же известный предел: они не должны итти в разрез с теми общеизвестными историческими фактами, которые не входят в орбиту данного «показа истории». А в пьесе А. Корнейчука Хмельницкий 1648 г. как раз не вяжется с историческим Хмельницким ни (как мы видели) от 1635 г., ни тем более − с позднейшим историческим деятелем… Выходит так, что зритель «Богдана Хмельницкого» должен на время забыть историю. А [ведь] пьеса ориентируется именно на его исторические знания − потому что в этом и ее театральность, ее интерес, ее целеустремленность и эффективность: без этих знаний, «свежий» зритель не сумеет разобраться ни в «выдернутых» событиях, ни в персонажах пьесы и их отношениях.

Другое дело, напр., в «Дон Карлосе» Шиллера. Тема пьесы здесь отнюдь не «историческая» − не испанско-нидерландские отношения ХVI века. В центре ее − человек, человеческие страсти и миросозерцания. История в связи с этим, остается за порогом зрительского сознания и внимания, и зритель глубоко равнодушен к тому, что кретин Дон Карлос у Шиллера показан обаятельным трагическим героем. Вопроса фальсификации исторических деятелей для него не существует − поскольку художник держит его в сфере переживаний не «научного», а литературно-художественного порядка.

А при чтении или на спектакле «Богдана Хмельницкого» неизбежно возникает вопрос: «настоящий» это Хмельницкий или… фальсифицированный? Ответ на это вопрос, после всего сказанного, надеемся, ясен. А как, сознавая это, зритель может «поверить» в героя, принять его, итти за ним − т. е. за всей пьесой, за ее идеологией, за ее темой?

«Цель (хорошая тема) оправдывает средства» − но надо, чтоб «средства» эти пускались в дело обдуманно, со знанием дела и рукой мастера, без упрощенчества и грубого тяпляпства.

Образы украинцев «Богдана Хмельницкого» строются по нехитрой лубочной гоголевской («Тарас Бульба») традиции: Это − горилка, люлька, гопак и такое «богатырство», что когда враги колют украинцев саблями, один из них говорит: «блох − бачиш − до чорта, одна мене укусила», а другой уверяет, что ему «щекотно». Они же обращаются к Потоцкому с просьбой посадить их на низкие колы, потому что − «всему вашему панству удобнее будет целовать нас в голый зад»…

Немудрено, что такие украинцы шапками закидывают поляков. В частности, у А. Корнейчука «смазано», что Желтоводская победа досталась 6000 украинцев против 30000 поляков не «шапками» (выпираемыми здесь на первый план), а тем, что на их сторону передались реестровые казаки и существенно поддержали татары Тугай-бея.

Целый акт занят Желтоводской битвой − на сцене то военные приготовления к ней (технического порядка), то информация о ее перипетиях, разыгрывающихся за сценой. Это скучно и непонятно − если не иметь перед собою карты местности с обозначением расположения военных сил.

Сам Хмельницкий довольно скупо показан в пьесе − главным образом, для произнесения речей и деклараций во вкусе учебника Иловайского. Вот выдержка из его финального выступления: «Народ − первая порука нам: и мы чернь не обидим и казаков не оскорбим. Поможет нам царь Московский, народ русский поможет братьям своим за веру православную… завтра он (украинский народ) об”единится с великим народом русским»…

Увы, не «оскорбляя» казаков (т. е. старшину) оратор чернь очень [и] очень обижал! Сознательно фальсифицирует оратор и «царя Московского», который в это время должен был усмирять ряд городских бунтов, а вскоре воевать с собственным возставшим народом (Разин). Так что никакого «тождества» царя Московского с народом русским натянуть решительно невозможно.

Характерно введение в «Богдана Хмельницкого» также и крупного отряда немцев (на стороне, конечно, поляков). Автор на этом участии немецких интервентов делает особый акцент. У немцев в это время только что закончилась Тридцатилетняя война, обезсилившая их и экономически, и политически, − не до аггрессий и интервенций им было! Правда, у А. Корнейчука немцы − не «империалисты», а простые наемники, вроде ландскнехтов, нов таком случае к чему этот акцент пьесы на национальность, на … расу? В обстоятельной двухтомной биографии Хмельницкого, написанной Костомаровым, никакого упоминания о немцах, якобы составлявших часть воинства Потоцкого, нет. Можно опасаться, что и в этом случае мы имеем дело с легкой фальсификацией истории. Кстати: сомнительна фамилия немецкого вождя «Диркенштадт» («дирке» − по немецки ничего не обозначает)…

Поляки − все на одно лицо: коварны, жестоки, безмозглы − словом на совесть «отрицательны». О том, что были и другие поляки − эксплоатируемые поляки − хлопы, которые и не коварны и не жестоки − пьеса намеренно забывает. По схеме «Богдана Хмельницкого» таким образом получается: все поляки − отрицательны, все русские (кроме отдельных изменников) − положительны. Что это, как не махровый расизм?!

В ткань этой специфической идеологии вплетены отдельные, разорванные мотивы и эпизоды − которые сколько-нибудь единой фабулы никак не могут сметать.

В начале пьесы у Хмельницкого появляется «беженка» − шляхтянка Зося. Так и не понятно, в качестве кого ее оставляет у себя Хмельницкий − да и с какой стати? Невероятно, чтобы проницательный Хмельницкий (только что буквально «разгадавший» заговор Лубенка), допустил подобную «небдительность». Потом вообще пьеса про нее забывает − чтобы к концу с”импровизировать (и очень не складно) диверсию с попыткой отравления Хмельницкого.

Чтобы как-нибудь сообщить «движение» своей пьесе автор нанизывает одну за другой − без взаимной связи − «измены»: сначала Лубенка, потом ненужное дублирование ее − Лизогуба, затем внезапную провокацию Зоси, осложненную интригой против Богуна. В этом последнем эпизоде сюжетные концы с концами так и не сведены: откуда Варвара узнала о покушении на Хмельницкого? зачем она сама выпивает яд, когда достаточно было тут же предупредить Хмельницкого?..

Роль Варвары − мудрой старухи-патриотки − сведена, благодаря скудости текста и выходов, к эпизодической. Да и очень уж неправдоподобна такая фигура − среди украинских «жинок» ХVII века!.. Ее дочь Соломия − такая себе украинская «амазонка» − расхаживающая и сражающаяся в мужском костюме, пришла в пьесу из какого-то французского лубочного исторического романа. Да и линия ее романа с Богуном драматически не развернута и не закруглена.

«Военные» сцены оформлены в стиле незабвенного Кузьмы Крючкова: «Рубану − и дымка (люлька) потяну. Порой так хочется еще потянуть, однако сдерживаюсь, пока не рубану. Тогда опять потяну»…

От этого все хорошие патриотические слова, которыми пересыпан текст пьесы, звучат как… «петушьи».

От этого весь «Богдан Хмельницкий» отмечен печатью беззаботности − идеологической и художественной − и всяческой безвкусицы, являясь примером того «историко-патриотического сумбура», какой сейчас в искусстве у нас очень в моде.

Это не советско-патриотическая пьеса, а ее скороспелый, лишь сбивающий с толку советского читателя-зрителя суррогат. И очень неискусно обработанный суррогат.

В. Блюм

[1939 рік]

Российский государственный архив социально-политической истории, ф. 17, оп. 120, д. 348, лл. 68−71об.

У тексті збережено оригінальну орфографію та пунктуацію.

Підготовка до друку Девід Бранденберґер, Наталя Лаас.

Докладний аналіз історичного контексту, в якому було написано цю рецензію, здійснено в статті Девіда Бранденбергера "Спрощений псевдосоціалістичний расизм": Дебати про напрям радянської ідеології у середовищі сталінської творчої інтелігенції (1936-1939 роки)", див. текст на нашому сайті >>

1. Горизонтальна лінія намальована вздовж всього цього абзацу, виконавець невідомий: «Читая эту пьесу, трудно отделаться от впечатления, что перед тобой не издание народного просвещения царей Александра III или Николая II: до того совпадают исторические концепции этой «советской» пьесы и пресловутых учебников Иловайского».
2. Речення «Был ли Хмельницкий таким народным героем, каким его принимает А. Корнейчук?» підкреслено жирним олівцем, виконавець невідомий.
3. Фраза «Под Севастополем» підкреслена простим олівцем, виконавець невідомий. Знак «Х» написано на полях простим олівцем, виконавець невідомий.
4. Фраза «изображала бы Николая» підкреслена простим олівцем, виконавець невідомий.